Русские женщины в лабиринте равноправия

СТАТЬИ ИЗ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ЖУРНАЛА "СОЮЗ ЖЕНЩИН"

Женские силуэты предрассветной поры

Общественный кризис, пережитый Россией, резко поставил вопрос об отношениях между классами, сословиями и полами. Эти три рода отношений всегда тесно связаны в общественном сознании и в периоды коренного пересмотра жизни подвергаются внимательной критике и сосредоточивают на себе борьбу взглядов.

Там, где общество в силу; тех или иных условий начинает понимать банкротство своего быта, где оно вынуждено осознать свое; бессилие и в, мучительном недоумении остановиться перед вопросом, как жить, дальше, оно невольно наталкивается и на вопрос о том, насколько обычные, общественные отношения соответствуют требованиям права, справедливости и простой целесообразности, насколько соответствуют им отношения между классами, сословиями и полами.

Элементарная справедливость говорит, что каждый человек, одаренный разумом, имеет право на удовлетворение всех своих необходимых физических и духовных потребностей, имеет право на одинаковое для всех образование и защиту закона. Но в обычные, будничные, так сказать, эпохи истории эти требования справедливости остаются как бы забытыми. Ими пламенеют лишь пылкие молодые сердца, их чувствуют и некоторые из тех, кто несет на себе гнет несправедливых установлении жизни. В обычные эпохи запросы высшей справедливости прячутся куда-то на дно общественного сознания; и традиционные взгляды не считаются с велениями совести и мудрыми советами практической целесообразности. Обыкновенно строители жизни мало интересуются отвлеченными вопросами правды и права: более или менее добросовестно несут они свои обязанности, устраивая по пути вопросы собственного благополучия. Сознательно или бессознательно творят они медленную культурную работу; и душевное смятение, свойственное переходным эпохам, не омрачает разладом и терзаниями их спокойную совесть. Жизнь идет без вспышек и толчков; но в глубине ее, в самой ее сердцевине, всегда таятся неизбывные, мучительные вопросы бытия и между ними вопросы о том, насколько текущая действительность соответствует благу каждого отдельного человека. Задается этими вопросами не большинство; оно живет по привычке, по традиции: ими мучаются тонко-интеллигентные Натуры и все те, чьи мечты и стремления таят в себе предвестие будущего, - писатели; поэты, художники и социологи.

Но в те эпохи, когда все сердца охвачены жаждой Пересмотра основ жизни, все их недочеты кажутся извращениями права и справедливости; вопросы высшей правды вспыхивают тогда лучом восходящего солнца; и все, что таилось в сердцах неясным стремлением или туманной интуицией, становится вдруг ярким, кажется достижимым.

В эти эпохи и в женской душе вспыхивают ярким светом новые перспективы, которые в "предрассветную" пору сказываются лишь неясным томлением и малоосознанной болью за эту несправедливость, какая отрешила женщину от счастья считаться полноправным человеком! И как только жизнь предоставляет выход накопившемуся сознанию бесправности, женщина выступает одной из первых за новые идеалы жизни. На заре христианства и в эпохи мученичества; в пору итальянского Возрождения и Французской революции видим мы эти смятенные души, спешащие заявить о том, что женщине свойственны все те муки духа, стремления к правде и счастью, о каких заявляет и мужчина.

На нашей родине на долю женщины выпала особая роль: ей рано пришлось вступить в жизнь в качестве самостоятельного работника и вступить в запретную область борьбы за освобождение от сковывающих жизнь условий внешнего гнета. Но сюда, в эту область, попадали те, кто пережил предварительную личную борьбу, кто отвоевал собственную независимость, словом, те, чье сознание уже прояснились и выросло; Большинство же томилось в полусознательных неясных грезах о лучшей доле. Иногда только личные невзгоды наталкивали на мысль об общей зависимости женщины и на мысль о новых семейных и общественных отношениях. Иногда личное несчастье заставляло мечтать о новой любви; а иногда самая пошлость окружающего манила к простору Ярких чувств и иных житейских отношений. Временами эти порывы кончались ломкой своей и чужой жизни, приводили к разочарованиям и несчастьям и лишь изредка открывали вход в новые заповедные области образования и существования.

Все эти искания женской души всегда находили отклик в литературе; она, как самая чуткая струна общественного самосознания, отражала в себе тончайшие колебания общественного настроения. Интересно поэтому проследить робкие искания и тоску женской души в произведениях предрассветной поры. Силуэты женских типов намечаются здесь едва заметными контурами, но уже говорят о новых веяниях в современной семье.

Сумеречная пора русской жизни дала типы Чехова, Горького и последующих писателей; и женщина занимает здесь не последнее место.

Не приходится говорить о том болезненном чувстве, с каким относился Чехов к малокультурному и слабодушному русскому обществу, в котором не виделось ярких подвигов и ярких порывов. Здесь, в этой среде развинченных и эгоистичных натур, нет места геройству женщины; она - продукт той же больной среды, и нельзя требовать, чтобы она стояла выше своего общества и обнаруживала качества, которых нет в окружающем. И все же даже здесь наиболее чутким и благородным и вместе с тем наиболее страдающим элементом является именно женщина. И если у большинства чеховских героев, по характеристике одного из них, "душа ненастоящая, силы в ней нет", то у женщины ее смятенная душа оказывается более цельной и более ценной. Чаще всего, конечно, женщина поддается прозе и пошлости жизни, чаще всего она незаметно пропитывается моралью своей среды и живет по общему шаблону, внося в жизнь и свою дозу пошлости и пустоты. Но есть у Чехова и женщины, выбравшиеся из тины тоскливой, вялой жизни на простор сознательного существования. Общий тон жизни именно тот, какой идет вокруг молоденькой институтки Веры ("В родном углу"). Она, вступив в жизнь, мечтает о работе для других, мечтает делать дело, на которое уходили бы все силы физические и душевные и чтобы утомляться и потом крепко спать ночью, отдать свою жизнь чему-нибудь такому, чтобы быть интересной, чтобы нравиться интересным людям, иметь свою настоящую семью. Но что делать? С чего начать? На эти последние вопросы жизнь и институт не научили отвечать. Три языка и искусства, которым обучалась Вера, оказались непригодными в темной и жалкой деревенской глуши и в той среде, где мало читали, искусствами не, занимались и спорили о том, чего не понимали. И нигде, казалось ей, "не встречала она таких равнодушных и беззаботных людей, как здесь. Казалось, что у них нет ни родины, ни религии, ни общих интересов". Томясь в такой безрадостной жизни, молодая женская душа, полная ярких чувств и стремлений, увядает, как заброшенный на пустыре цветок. Жизнь проходит нелепо и тоскливо, время убивается почти бессмысленно, и мало-помалу эту чуткую душу окутывает такое же покрывало равнодушия, эгоизма и пошлости, какое застилает все кругом. Отлетают яркие мечты, умирают нежные грезы; остается сначала тупая "злоба на себя и на всех", как у Веры; понемногу она сменяется апатией, во время которой женщина отдает руку нелюбимому человеку или хочет забыться в любовной интрижке. Черная тень пошлости поглощает ее окончательно. И большинство молоденьких девушек, готовых на самопожертвование, как Вера, становятся солидными матронами, охраняющими свой домашний очаг, обожающими слепо своих детей, в ущерб всему остальному миру, и изрекающими приговоры в вопросах морали и нравственности, полные недоброжелательства и суровости ко всему, что отклоняется от обычного шаблона.

Не все, однако, кончают свою жизнь, как Вера. Иные, как Зинаида Федоровна в "Рассказе неизвестного человека", ломают свою жизнь, другие, как Надежда Федоровна в "Дуэли"", опускаются до пошлой интриги и живут День за днем, забыв яркость своего увлечения и мечты о счастье. Любовь, из которой женщина сделала себе, в силу воспитания, чудесный и волшебный замок, умерла; и на руинах этого прекрасного замка воцарилась мерзость запустения, потому что у нее не осталось даже утешения в виде уважения к рыцарю этого замка, к прежнему властелину ее мечтаний и дум; и ее собственная любовь, растоптанная и осмеянная, брошена, как ненужный лоскут. Даже ненужные вещи, говорит Чехов словами "неизвестного человека", собирают теперь по дворам и продают их с благотворительной целью; и битое стекло считается хорошим товаром; но такая драгоценность, такая редкость, как любовь изящной, молодой, неглупой и порядочной женщины, пропадает совершенно даром. Один старинный социолог смотрел на всякую дурную страсть как на силу, которую при уменье можно направить к добру, а у нас и благородная, красивая страсть зарождается и потом вымирает как бессилие, никуда не направленная, непонятая или опошленная. Почему это? Всем своим творчеством Чехов дает ответ на этот вопрос: потому, конечно, что в нас мало культурности, мало бережного отношения к другим, а чем менее культурен человек, чем менее утонченной является его духовная организация, тем менее способен он ценить любовь, жертвы, подвиги, высокие чувства и благородные порывы. Она не может оценить их, как не способен оценить настоящего алмаза тот, кто никогда не имел дела с драгоценными каменьями. Тонкие психологические настроения ускользают от человека неразвитого или эгоистичного. Ему чужда уступчивость и нежная внимательность к более слабому, потому что он занят исключительно собой, своими переживаниями, своими удобствами, своими выгодами. "Вы - скиф", - говорит одна из чеховских женщин своему мужу; и эти скифские чувства свойственны многим из его героев. Скифами, "печенегами" являются многие из них в отношениях к женщине. Лаевский, ради которого Надежда Федоровна порвала со своей средой и с прошлым и оказалась совершенно одинокой на чужой стороне, говорит, между прочим: "Что же касается меня, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же неинтересно, как с любой Анфисой или Акулиной". Для таких людей, как Лаевский, интеллигентность, культурность и утонченность души женщины является излишней, почти тягостной, так как она обязывает, налагает некоторого рода узду, без какой можно обходиться с Анфисой. Для них имеет значение только физическое влечение; раз исчезло оно - нет и дружеской привязанности и уважения к женщине: ведь они не заглядывали в ее душу; ее личность не играет роли в их любви и Даже в их браке. Вот как один из этих мужчин характеризует свои отношения к жене. "Жены своей я никогда не знал и потому никогда не знал, о чем и как с ней говорить. Наружность ее я знал хорошо и ценил по достоинству; но ее душевный, нравственный мир, ее миросозерцание, частые перемены в настроении, ее ненавидящие глаза, высокомерие, начитанность, которыми она поражала меня, или, например, монашеское выражение, как вчера, - все это было мне неизвестно и непонятно. Когда в своих соприкосновениях с ней я пытался определить, что она за человек, то моя психология не шла дальше таких определений, как взбалмошная, несерьезная, несчастный характер, бабья логика, - и для меня, казалось, этого было совершенно достаточно!" В среде Орловых, Лаевских и всех этих "культурных" мужчин, очень ярко освещенных Чеховым, женщина как самостоятельная личность значения не имеет. Она только деталь в их жизни, полной разнообразия; но не всегда мирится женщина с этой своей ролью. Инстинктивно и сознательно протестует она против этой роли и против томящей скуки жизни, где дряблые люди живут вялыми чувствами, где нет страстного увлечения делом, нет горячей любви к людям, веры в идеалы и надежд на лучшее. В опустошенных душах этих "обывателей" жизни нет огня, какой создается страстью. Все у них размеренно и "порядочно": интересуются они всем понемножку: читают газеты, ходят в гости, играют в карты и оживляются только тогда, когда в их жизнь врывается личный интерес, т. е. временное благополучие или крах. В первом случае они наслаждаются одни, в одиночку, а во втором носятся со своими горестями, надоедая всем и каждому и словно удивляясь, что другие так мало проникнуты их горестями. Среди этих людей женщина хиреет душой; ее духовная жизнь тускнеет. Сгибаясь под тяжестью недоумении, она редко выходит сильной из ряда испытаний. Налагаемых на нее жизнью, и редко находит в себе мужество устроить по-своему свою жизнь.

Бытописатель житейской пошлости, Чехов живо воспроизводит постепенное умирание женской души; и в его произведениях, как и в самой жизни, женщина редко выходит на определенный путь. Одной из этих редких женщин является Наталья Гавриловна в рассказе "Жена", понявшая свое отчуждение от мужа через три месяца после свадьбы. Она порвала свою связь с ним; но муж приковал ее к дому, не давая ей паспорта. Она не искала новой любви и нового счастья; она стремилась только "оправдать свою жизнь" и нашла это оправдание в деятельной помощи голодающим и в новых отношениях к людям. Она "не хлопотала, не беспокоилась, не суетилась, а вышло так, что она - первая персона во всем уезде. Почти все дело у нее в руках, и около нее все: и доктор, и земские начальники, и барыни. У настоящих людей оно как-то само собой выходит". Наталья Гавриловна переступила ту ступень неопределенных порывании к новому укладу жизни после личных невзгод, какими характеризуется большинство буржуазных женщин расплывчатой предрассветной поры. Она непосредственным чувством отмечает особенность женской жизни в этой буржуазно-культурной среде. "На основании закона и в интересах нравственности, - говорит она мужу, - вы не даете мне паспорта. Есть такая нравственность и такой закон, чтобы молодая, здоровая, самолюбивая женщина проводила свою жизнь в праздности, в тоске, в постоянном страхе и получала за это стол и квартиру от человека, которого она не любит". Тысячи женщин буржуазного общества могли бы повторить эти слова; эта "нравственность" и двойственная мораль оградили женщину от соприкосновения с живой жизнью, поставили ее в условия невозможности заняться самостоятельным делом, лишили ее права распоряжаться своей личностью. Она зависима от мужа по закону, причем странно то, что ее зависимость имеет место в то самое время, когда ее же сверстницы и ровесницы совершенно самостоятельны, если они не успели еще приобрести себе опекуна в качестве мужа. Закон ясно разграничивает права женщины замужней и незамужней. И в то время как первая обязана подчинением по закону,. вторая - самостоятельна. Такой закон нужен кому-то, но не женщине. И женщина предрассветной поры чувствует это инстинктивно; она еще не в состоянии обобщить этого факта, еще не ,может сделать из него конечного вывода, а только томится, страдает в одиночку и говорит, как Вера Павловна в пьесе Чирикова "Иван Мироныч": "Иногда вдруг как-то, ни о чем не думая, всем существом своим почувствуешь себя в плену". Бессознательно женщина считает свою жизнь "пленом"" потому что ее личность стушевывается в ореоле преобладающего значения строителя жизни - мужчины. Он распоряжается жизнью пишет законы и, сообразно своим потребностям, отводит роль женщине в общем строе жизни. По закону ей отводится место в тени общественной жизни: он мудро приспособляет ее к роли охранительницы семейного спокойствия. Для этого от нее не требуется больших знаний и образования. Мужчина, не окончивший высшего учебного заведения, считается недоучкой; для женщины оно признается ненужной роскошью. Все ее знания, все ее образование приспособляются для домашнего обихода; женщина должна посвящать себя семье, причем здесь имеется в виду не столько воспитание детей, сколько все семейные обязанности во всем их многообразии, т. е. домоводство, домашняя экономия, заботы об удобствах членов семьи. Многие из женщин давно уже тяготятся этой заранее предназначенной ролью или смутно сознают свою непригодность к ней; они чувствуют, что на ином поприще деятельности они были бы более пригодны. Но они не могут заняться другим делом, у них отняты для этого все возможности: они не вооружены необходимыми знаниями, лишены самостоятельности, и право на труд отнято у них установлениями буржуазного склада жизни. И многие из них томятся в тисках вынужденного бездействия и восклицают, как Варвара Михайловна в "Дачниках": "Мне нехорошо жить!" - или как Вера Павловна: "Мне надоело так жить!" На удивление мужа, откуда набралась она таких идей, она отвечает: "За двенадцать лет тихой и мирной жизни с вами!.. Вязну, чувствую, что вязну с каждым годом все глубже и глубже... Вы вытравили из меня половину жизни!"

В этой вялой обывательщине, где, по словам одной из женщин Горького, "много спят, ссорятся, никого не любят, ничем сильно не интересуются, из вежливости ходят в гости и из вежливости принимают гостей, томятся скукой, злятся", нет труда, связующего и объединяющего людей. Каждая семья живет здесь для себя; общих интересов на общественной почве здесь почти не существует; эгоизм и двойственная мораль распускаются здесь махровым цветом, потому что здесь царит полное пренебрежение к духовным запросам женщины и лицемерие в брачном сожительстве. Писатели предрассветной поры отмечают это: "Он говорил и думал, что вот он идет на свидание и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не узнает. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, другая - протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что для него было важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других; все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его "низшая раса" (женщины), хождение с женой на юбилеи, - все это было явно. И по себе он судил о других; не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурное человечество так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна" (Чехов. "Дама с собачкой").

На этой тайне и зиждется двойственная мораль, определяющая положение женщины в современном обществе. Эта мораль делит жизнь на две неравные половины, в которых женщине отводятся совершенно различные роли. На одной половине она ценится как мать, сестра, невеста, как "порядочная женщина" вообще. Окружающие обязаны ей уважением; и тот, кто отказывает ей в нем, нередко платится своей честью, даже жизнью. На другой половине - женщина, жрица любви и наслаждения, и чем разнообразнее, безнравственнее и извращеннее ее репертуар, тем дороже она ценится, т. е. чем менее в ней "порядочности", тем она интереснее и увлекательнее.

Здесь нечего распространяться о том, что все очутившиеся на второй половине жизни пришли сюда добровольно; статистика и беллетристика давно уже указывают на то, как ужасно отзывается на женщине этот переход с одной половины на другую и сколько страданий стоит он ей самой и ее окружающим.

До последнего времени этот порядок держался незыблемо; но он был скрыт от женщины первой половины целой стеной предрассудков и условностей: "порядочные женщины" не должны были знать, что есть "падшие", которым посвящают свои досуги мужчины-мужья, отцы и братья "порядочных". Они должны были оставаться чистыми и невинными и не должны были подозревать, что грязь за перегородкой давно уже испачкала тех, в кого они верили и чей авторитет чтили высоко. Но такое положение дел не могло длиться вечно: грязь потихоньку просачивалась и на чистую половину жизни, щели в шатавшейся перегородке становились шире; и в эти щели женщина чистой половины увидела жизнь, о которой она дотоле лишь смутно догадывалась, но не смела верить.. И в сердце, ее загорелось новое чувство; чувство глубокой жалости к своим обездоленным сестрам и глубокое негодование на те порядки, какие довели их до полной потери человеческого достоинства, а ее самое поставили в роль слепой, пользующейся счастьем несправедливо. Она требовала теперь и для себя права видеть и знать жизнь неприкрашенной и внести в нее поправки, продиктованные ее собственным развитым сознанием.

В неясном сумраке предрассветной поры они смутно начинают различать правду от лжи; почти инстинктивно испытывают ненормальность бездеятельного существования среди этой лжи и сознают лишь пока, что им "тяжело жить". Они как будто только сейчас начали догадываться, что у них нет самостоятельного существования, что они - добавление в обстановке жизни строителей, которые развивают свои силы, таланты и способности. Это растущее сознание и экономические условия последнего времени заставляют женщину искать новых путей жизни. И вслед за Верой Павловной или Варварой Михайловной, тоскующими в пустоте буржуазного существования, появляются новые женщины, вроде героинь из "Страны отцов" или Маруси в пьесе Андреева "К звездам". Они уже видят зарю новой эры, входят в жизнь активными работницами и наряду со своими братьями мужчинами несут на себе все последствия новых идей и борьбы за них, как, например, Муся в другом рассказе Андреева.

Это женщины переходной поры, начинающие собой новую женскую жизнь. Какова будет эта жизнь вообще, как сложатся для женщины семейные и общественные обязанности, точно знать нельзя. Литература еще не успела запечатлеть эти черты, потому что они не получили яркого выражения в жизни. Нельзя не отметить пока только того, что активными работницами возрождающегося общества являются молодые, девушки, полные самоотвержения и сил, проникнутые верой в наступление грядущего светлого царства; семейные же женщины пока остаются пассивными свидетельницами их энтузиазма. Это совпадение не случайно: в молодой натуре, не связанной путами личных отношений, не прикрепленной прочными узами к земле, к семье и детям, таится не использованный еще запас сил, ищущих выхода Она не знает засасывающей пошлости, не постигла непроходимую бездну двойственной морали, не испытала на себе гнетущего положений подчиненной по закону. Замужняя женщина обречена на двойную борьбу: окружающая обстановка затягивает ее и не выпускает из своих цепких объятий; она как путник, идущий в знойный день по сыпучему песку: пудовыми гирями лежит он на ногах, засасывает глубже с каждым новым шагом. Видит путник невдалеке зеленую лужайку и знает, что отдых близок, но силы его истощаются, и не каждый подходит к цели бодрым и здоровым.

Женщины предрассветной поры знают, что есть прекрасная жизнь свободного существа, что есть новые отношения в браке, что существует воспитание детей радостное и яркое; но они не отваживаются выступить на завоевание этих благ дружной ратью; каждая страдает за себя, тоскует в одиночку и меланхолически повторяет: "Мне нехорошо жить";

Но за предрассветной порой начинается золотистая заря нового утра; бледным светом озарила она все кругом, раздвинула темные горизонты; пронеслось свежее веяние нового ветерка и ободрило усталые души. При свете разгорающегося дня многое станет ясным, и смутные предчувствия станут сознательным стремлением, а интуитивные чувства - яркой мыслью. Страдания прошлого будут фундаментом новых отношений, в которых женщина будет свободным и равноправным членом обновленного общества.