Русские женщины в лабиринте равноправия

СТАТЬИ ИЗ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ЖУРНАЛА "СОЮЗ ЖЕНЩИН"

Идеал и политическая практика

В своем обширном и весьма интересном докладе о женском вопросе, о женском съезде (журнал "Образ", № 1 и 2) г-жа Кускова цитировала отрывок из статьи, напечатанной в № 11 журнала "Союз женщин", с некоторыми комментариями, которые невозможно оставить без возражения ввиду важности и серьезности затрагиваемого ими вопроса; этот вопрос касается соотношения идеала и практики. На страницах журнала, специально посвященного разработке женского вопроса, мы, сверх того, не считаем возможным обойти молчанием некоторые, на наш взгляд, слишком смелые обобщения и фактические неточности, усмотренные в докладе г-жи Кусковой.

Нам представляется натянутой проводимая докладчицей классификация женского движения на два направления: одно, рассматривающее женский вопрос в перспективе социальных отношений, - направление позитивное и другое - мистическое, связывающее его разрешение с "метафизикой пола". На стороне позитивного понимания женского вопроса действительно имеется коллективное движение, стремящееся не только "Теоретически рассуждать, но и влиять на практику общественной жизни". На стороне мистического понимания стоит несколько отдельных личностей, которых можно было бы назвать полководцами без солдат, если бы только они действительно претендовали создать базирующееся на защищаемых ими философских предпосылках общественное движение.

Несомненно, обобщение г-жи Кусковой, быть может, окажется пророческим и за спиной г. Бердяева и других мистиков не замедлит вырасти воинственная рать мистически настроенных суфражисток, но, к глубокому нашему сожалению, в настоящее время о каком-либо общественном течении подобного типа говорить преждевременно.

Не менее ошибочно утверждение докладчицы, что деятельницам женского движения 1905 года и в голову не приходила мысль о созыве женского съезда. Как известно, эта мысль возникала и, выражаясь мистически, даже материализовалась в трех женских съездах: один из них состоялся в апреле, 1905 года, другой - в октябре 1905 года и третий - в мае следующего года.

Ограничиваясь этими мимолетными замечаниями по существу доклада г-жи Кусковой, поскольку они имеют целью исправление случайно вкравшихся в работу г-жи Кусковой неточностей, перейдем к основной теме нашей заметки.

"Миновало время энтузиазма и мечты, - говорит передовая статья журнала "Союз женщин", - страна вступила в период горького и мучительного разочарования; наступил момент оценки идеала под углом зрения осуществимости, момент, когда целостность теории отступает назад перед вопросами мелочной и обыденной практики".

Таковы две выхваченные из этой заметки фразы, послужившие базисом политической аргументации г-жи Кусковой.

Проводя аналогию между этой заметкой и общим характером женского съезда, г-жа Кускова выражает недоумение: разве может идеал отойти на задний план, спрашивает она, что значит рассматривать идеал под углом зрения осуществимости?

Я не сомневаюсь в том, что беспристрастному читателю вполне ясен смысл вышеприведенных слов: пути к достижению идеала, линии поведения; приближающие нас к его осуществлению, могут быть бесконечно различны, отнюдь не затрагивая самого его существа, самого содержания право-политического требования. Всякий политический идеал, несомненно, мыслится нами в качестве осуществимого, иначе это был бы не идеал, а недосягаемый фантом, бессильный побудить нас не только к подвигу" но и к самому простому действию. Но в том-то и дело, что вопрос об осуществимости идеала может в известную минуту даже не ставиться, настолько сильно убеждение в необходимости, в законосообразности его последования.

Преувеличивая свои силы, мы невольно преуменьшаем сложность задачи.

Недалеко то время, когда догматическому, почти религиозному отношению к идеалу соответствовало догматическое, до крайности нетерпимое отношение к выбору путей, к фиксированию практических средств.

Рассматривать идеал под углом зрения осуществимости - значит отдавать себе отчет во всем разнообразии и быстро и медленно действующих практических средств, объективно и беспристрастно оценивать свои силы, продуманно и разносторонне намечать не только прямые, но и косвенные, обходные пути.

Если бы почтенная докладчица не ограничилась цитированием отрывочной фразы, служащей переходным моментом или иллюстрацией главнейшей мысли, а привела бы именно эту главную мысль, вряд ли между нами и ею могло возникнуть какое-либо разногласие. Переживаемый нами момент, говорим мы, есть или, может быть, следовало сказать, должен быть моментом самокритики, моментом холодного подведения итогов, и именно в этом культурная задача и ценность переживаемой нами эпохи.

Кстати говоря, с первых строк своего доклада г-жа Кускова сообщает нам свои впечатления о современном моменте. Она говорит: "Когда засыпает воля к движению, к действию, наступает момент созерцательности и вяло-ленивых исканий". (К находкам этих вяло-ленивых исканий г-жа Кускова, между прочим, относит и "модный" женский вопрос.) "Жаль, что эти искания вяло-ленивы, - хочется нам на это сказать, - и дай Бог, чтобы они стали серьезно-проникновенными". Да, смеем мы повторить, в этом едва окрепшем в нас критическом начале, чуждом недавнему прошлому, лежит глубокое различие современных общественных склонностей от настроений недавнего прошлого. Практика жизни, ее неумолимые и жестокие уроки, будничная и мелочная действительность, столь презираемая г-жой Кусковой, учат нас и, к счастью, уже многому научили: они научили нас более вдумчивому, более осмысленному отношению к общественному идеалу. Три года тому назад этот идеал выступал в нашем воображении в качестве подлежащего ближайшему осуществлению, в качестве суверенного и все вытесняющего требования нашего сознания. Ослепленные его блеском, наши едва прозревшие к политическому пониманию, наши младенческие глаза еще не ощущали перспективы, еще не замечали переходных ступеней, отделяющих нас от основной цели, не подозревали тех скрытых порогов, о которые разбиваются самые лучшие порывы и самые чистые мечты... Идеал выступал перед нами как бы отрешенный от грязи житейской действительности, во всей своей ослепительной красоте и цельности. "Все или ничего" - таков лозунг революционного сознания, не терпящего ни половинчатости, ни критики, ни презренной расчетливости. Излишне приводить примеры... Кому из нас, свидетелей освободительной борьбы, они не памятны?

Общественное сознание революционных эпох всегда воспринимает идеал скорее эмоциональными силами своей духовности, чем интеллектуальными, скорее интуитивно, чем логически последовательно. И именно в этой возбужденной эмоциональности, в этом всепоглощающем и не знающем рассудочной примеси увлечении, в этом избытке идеализма над практической расчетливостью таится вся сила, вся подчас непобедимая мощь революционного сознания и действия; в предначертанный исторической судьбой момент революционное настроение призвано совершить и совершает свою великую миссию. Но времена меняются; жизнь неудержимо идет вперед, и на смену одной двигательной силе человеческого духа приходит сила иная. Эти двигательные силы, присущие человеку, неисчерпаемы в своем разнообразии, приспособляемости и гибкости; было бы странно и нелепо желать, чтобы отдельный индивид, а тем более великое национальное целое окаменевали в одних и тех же общественных настроениях и чувствах. Время идет вперед, жизнеспособная нация воспринимает его уроки. На смену революционному идеализму приходит реалистический идеализм.

То, что вчера составляло самый дух нации, всеобъемлющее и потенциальное начало, при попытке его искусственного возрождения становится жалким и никуда не годным перепевом. Сменяющие друг друга общественные настроения не имеют в себе ничего неизменного и абсолютно ценного, каждому из них принадлежит и своеобразная и самостоятельная роль...

Но что такое реалистический идеализм, спросите вы меня, куда девался политический идеал или в этом новом общественном течении ему уже нет места?

То, что переживалось нами вчера как непосредственно подлежащее осуществлению требование, переживается нами сегодня как идеальная директива; то, что воспринималось вчера скорее чувством, чем сознанием, воспринимается сегодня в совокупности окружающей обстановки и политических сочетаний. Идеал не умалился в наших глазах с того момента, когда мы осмыслили его во всей полноте в условиях пространства и времени. "Как может идеал отступать на задний план?" - замечает докладчица. После всего сказанного ответ напрашивается сам собой; с того момента, когда мы поняли, что нет тех сил, нет тех условий, которые могут привести к непосредственному его осуществлению, идеал не перестает жить в нашем сознании как цель наших стремлений, как идеальная директива; но именно для того, чтобы эта святыня была поставлена на твердый пьедестал, чтобы идеал не выступал в недостойной роли благого пожелания, не окутывался в покрове пошлого сентиментализма, весь центр тяжести нашего внимания, вся сила нашего духа и ума должны быть направлены в сторону его реального обоснования. Создание этих условий, организация тех сил, которые призваны служить осуществлению главнейшей цели, - эта тяжелая и мелочная работа может идти успешно только тогда, когда мы сознаем всю важность, всю необходимость предпринимаемого нами дела, когда связанные с этим делом обязанности переживаются, как своего рода самоцель.

Эти обязанности лежат не между небом и землей, не в области идеалистических излияний, не в области жалких попыток оживления изжитых мотивов, а в самых низинах "будничной и мелочной жизни".

Продуманное отношение к идеалу обязывает... Напрасно докладчица с таким презрением подчеркивает слова "мелочная, будничная" практика. Ведь дело, истинно великое дело, делается не в праздники, а в будни... Революционный момент - это великое празднество в народной жизни, момент не столько творчества, сколько обнаружения народных сил, день за днем скапливавшихся тяжелым трудом предшествовавших десятилетий.

В массовом подъеме чувств, в избытке альтруистического забвения, в великом, объединяющем все национальное целое порыве к солидарности и братству - во всем этом так много трагически праздничного...

Когда миновало мгновение всплеска народных сил, минута их яркого и действенного изъявления, наступает длительный период их нового подбора и накопления.

Революционный момент - это мировой смотр национальным силам; обнаруживая все величие национальной сущности, он раскрывает и ее слабости; не обязаны ли мы без промедления воспользоваться открытой перед нами расчетной книгой и беспристрастно подвести баланс? - поневоле возникает вопрос. И если даже возможно признать, что в минуты разгара борьбы холодная критика пассивного свидетеля свершающихся событий не служит на пользу общественного действования, то иное дело последующий период, когда революционное возбуждение исчерпало себя, когда рассеялся гипноз, оттеснявший на самое дно нашей души все иные многосложные требования нашей духовности, когда властно заговорили в нас и умственные, и этические, и художественные запросы...

За последнее время и в печати и в общественных кругах замечается какая-то растущая неудовлетворенность, какая-то заметная склонность к самокритике, мы бы даже сказали, к самобичеванию. Слово деморализация пестрит на страницах журналов и газет, Сетования о неуважении к человеческой личности становятся излюбленной темой газетных статей. Мы не думаем, чтобы эти весьма, на наш взгляд, положительные настроения имели под собой реальную почву; толкуя о деморализации, как бы предполагаешь иную эпоху, эпоху, когда мы были моральнее и лучше. Но действительно ли это так? Действительно ли человеческая личность ценилась выше во времена Плеве и под покровом молчаливой примиренности таилось больше самоуважения, больше достоинства, чем теперь? Я полагаю, что громадный прогресс самосознания и колоссальный рост массового гражданского достоинства за последние несколько лет не подлежат никакому сомнению.

Зато эти общественные сетования имеют, на мой взгляд, еще иной, весьма знаменательный смысл: они указывают на то, что мы стали более чуткими, более строгими к самим себе, что расчетная книга, открытая перед нами перетерпленным испытанием, обнаружила перед нами наряду с нашим духовным активом и наш духовный пассив...

В те дни, когда вопросы этики и вопросы социального воспитания обретают особенную остроту, как это ни странно звучит, я усматриваю весьма утешительное влияние в том, что на сцену русской жизни выплыл так называемый женский вопрос.

Где та женщина, чуткая нравственно и умственно возвышенная, которая так нужна России - для дела ее культурного прогресса? Ведь по самой своей природе, по самому предначертанному ей судьбой призванию женщине надлежит служить не столько творческой силой, сколько проводником культуры и всякого рода идеалов. Взамен аккуратного выписывания женских изобретений, приводимых книжкой Бебеля, покажите разливанное море женской глупости и тысячи образцов ее низменности и лживости, и вы приведете наилучшее доказательство всей важности, всей универсальности женского вопроса.

В связи с данной мной характеристикой современного момента я должна заметить, что одно из доказательств достаточно серьезного понимания задач переживаемого времени - это умение беспристрастно и справедливо оценивать всякое небольшое дело, всякую скромную попытку содействия общественному перевоспитанию.

Что такое, между прочим, пресловутый женский съезд, как не стремление вызвать к жизни самые мертвенные и неподвижные элементы русского общества, пробудить в женщине сознание ее общественных обязанностей и заставить заговорить ее волю? Но, может быть, женский съезд совсем не оправдал возложенных на него в этом смысле надежд? Может быть, с другой стороны, так же справедливо, как и нас, его можно упрекнуть в отсутствии идеализма? Казалось бы, дело действительно обстоит именно так, но некоторые противоречия, вкравшиеся в весьма интересный доклад г-жи Кусковой, обнадеживают нас в том смысле, что она лично уже не настолько пессимистически смотрит на результат его работы. Чем, если не противоречивой двойственностью впечатления, можно объяснить себе следующие два места в ее докладе: передавая свои впечатления о женском съезде, г-жа Кускова говорит, что его большинство не придерживалось никакой определенной идеи, что трудно было уловить в речах представительниц этого большинства какую-либо иную мысль, кроме разве только: мы женщины - женщины... Зато в другом месте г-жа Кускова снисходит до признания, что кое-какие мысли ему, очевидно, были свойственны; не без некоторого огорчения, которому мы не можем не посочувствовать, после всех данных нами объяснений в особенности, она сознается, что женский съезд обнаружил, пожалуй, даже слишком много идеализма, чересчур часто возносился на облака, ратуя за бесплатное наделение землей всех трудящихся и т. д., и, наконец, несомненно, высказал свою солидарность с настроением страны в протесте против смертной казни...

Любопытное дело! Либо господствующее на женском съезде настроение ничего не имело общего е настроением страны, либо, может быть, докладчица полагает, что все помыслы русского общества сосредоточены вокруг трогательного до слез утверждения: мы, мужчины и женщины, не что иное, как мужчины и женщины...

Мы далеки от идеализации современности, но и далеки от пессимизма докладчицы. Если только дозволительны столь смелые обобщения, если только настроения тысячной разношерстной толпы действительно Можно свести к двум словам, то мы сказали бы, что эти два слова несколько разнятся от тех, которые приводит докладчица, и самый факт созыва женского съезда, самый факт коллективной работы женщин над выяснением своих правовых требований и социальных нужд свидетельствует о чем-то ином.

В лексиконе тех требований, которые пробудившееся к политическому самосознанию общество предъявляет отживающему правопорядку, имеется некое словосочетание, синтаксически бедное, состоящее всего из двух слов, но бесконечно богатое по своему внутреннему содержанию. Эти два слова, столь простые, столь не требующие доказательств в иной стране и в иной стадии государственного развития, обретают особенный смысл, особенное значение у нас в России: далеко не воплощенные в конкретную величину, еще ждущие себе официального признания, они требуют непрестанного напоминания, словесного и действенного утверждения. Эти два слова, под которыми впервые коллективно подписались женщины, - "мы граждане".