Татьяна Тайганова

МАНИФЕСТ МАТЕРИНСТВА

Здравствуйте Татьяна Николаевна!

Возвращаю Вам рукопись.

Должен сказать, что я совершенно разочарован Вашим творением…

Прежде, чем писать сказку, или повесть, или рассказ, или еще что-то, (даже статью!) надо же хоть немного знать, что такое жанр (в литературном смысле)

Жанр сказки имеет свои законы, жанр очерка другие, жанр повести - третьи.

В Вашей сказке перепутаны все жанры Сказочного в ней почти ничего нет. Рукопись похожа на какую-то сентиментально-фантастическую статью, газетный какой-то очерк, в котором автор пытается отразить свои весьма наивные политические представления. У кого Вы учились? Не у В. ли В. Гуры? Вологодский пединститут должен же был привить элементарные литературно-эстетические понятия…

Словом, Ваша работа выглядит наивно, сентиментально. Непонятно, для чего Вы трудились, почему выбрали именно этот жанр я уж не говорю о Ваших сюжетных провалах, о языке, о композиции и т.д.

Такое грустное ощущение от Вашего по-видимому не очень маленького труда.

Прошу извинить, но больше ничего не могу сказать. Кланяюсь Вашей семье.

Н. БЕРДЯЕВ:

"В новые времена иссякает в господствующем сознании творческое дерзновение. Думают о чем-то, пишут о чем-то, но были времена, когда думали и писали что-то" -

"Философия свободы"

"Творческий акт всегда есть освобождение и преодоление. В нем есть переживание силы. Обнаружение своего творческого акта не есть крик боли, пассивного страдания, не есть лирическое излияние. Ужас, боль, расслабленность, гибель должны быть побеждены творчеством. Творчество по существу есть выход, исход, победа..." -

"Смысл творчества"
(Опыт оправдания человека)

"Екатерина Ш" Татьяны Денисовой - явление обескураживающе внелитературное. Хочу подчеркнуть: не НЕ-литературное, а именно - ВНЕ, то есть - выходящее за пределы индивидуалистического словесного творчества. Это отнюдь не означает, что "Екатерина Ш" лишена метафоры, - ничего подобного, о поэтическом стержне повести, приближающем к зрелости гимна или колыбельной, речь пойдет ниже, сейчас же необходимо отметить главное: в основе этого произведения лежат качества более существенные, нежели литературная или не очень речь. Это удаление от общепринятых правил литературной игры, от искусственности искусства, позволяет поверхностному и нечуткому взгляду обвинить автора в графомании или бездарности, что и попытался сделать господин писатель Василий Белов, вопросивший у Татьяны Денисовой: "У кого вы учились?.. Вологодский пединститут должен же был привить элементарные литературно-эстетические понятия…" В связи с этим высокомерно-шаблонным запросом и еще более шаблонным и пустым, типично совковым, демагогическим выводом вологодского мэтра, хочу поделиться еще одной аналогичной коллизией, приключившийся с той же Денисовой после переезда в Бельгию. Правда, коллизия эта, перенесенная с грубой российской на почву окультуренно-европейскую, декорирована иначе, но звучит еще драматичнее: тамошний психоаналитик поинтересовался у недавней русской гражданки, а ныне - молодой мамы: где, на каких психоаналитических курсах по подготовке этих самых мам она обучилась столь грамотному общению с собственным младенцем - Татьяна в единящем ритме соприкасающихся ладоней с азартом пела малышке "ладушки", - не

больше и не меньше. "Так играла со мной моя мама, а с маленькой мамой - моя бабушка…" "Они - психологи?" - изумился процветающий гражданин Запада. - "Нет, они русские…"

Конечно, "Екатерина Ш", по вынужденной необходимости играющая в ладушки со взрослым человечеством, в первоначальном творческом посыле совсем не искусство - она напрочь лишена какой бы то ни было рафинированности или индивидуалистических словесных упражнений, лишена по той простой причине, что продиктована состраданием и тревогой за нравственное здоровье нации, которую автор воспринимает как собственного ребенка. Откуда здесь быть "искусству", когда требуется полнота молитвы или заклинание, заговор безошибочно чувствующего материнского сердца; и в этом смысле и "Екатерина Ш", и ее автор - превыше всякого искусства, ибо и художник, и его творение борются с бедой доступными матери магическими средствами - беду усыновляя, обращая ее в собственного ребенка, перевоспитывая, перепеленывая, утешая и уговаривая одной лишь терпеливой любовью, в надежде, что черный лик когда-нибудь обретет черты доверившегося и излечившегося ребенка, и тем самым миру прибавится еще одна дорога и еще один шанс. Обвинение в творческой неспособности вряд ли ограничится одним Василием Беловым, но оно глубоко ложно - перед нами явный дар душевного горения, облеченного в плоть слова ненавязчивую, безыскуственно-непритязательную и легкую.

Литературная речь Татьяны Денисовой литературна вполне - повесть стилистически выражена в ровной тональности - не в смысле однообразия, а в смысле гармонии; другая точка зрения мне представляется неискренней - тональность естественно держится однажды выбранной автором интонации и следует развитию идеи не прерываясь, ничем по пути не соблазняясь и никуда не уклоняясь. В данном случае о прозаике приходится говорить как о "начинающем", ибо нам предоставлена первая его вещь, однако, на мой взгляд, перед нами достаточно незаурядный факт творческой реализации, когда автором руководит нечто сильное, находящееся глубоко внутри, и направляет его в единственно возможное гармоническое русло. Поминание некстати патриархом "Лада" педагогического института как неразумной няньки для уже давно зрелого человека, матери двоих детей, старший из которых закончил свои собственные университеты, есть дурная идеологическая привычка в затруднительных случаях пенять на школу, партию и правительства. В скобках замечу, что далеко не каждый пединститут может похвастаться выпускниками, которым привиты литературно-эстетические понятия столь элементарные, что бывшие студенты свободно и достаточно изящно справляются с самостоятельным переводом Пушкина на иностранные языки, полностью сохраняя при этом целительную мелодию первоисточника.

"Екатерина Ш" - первое произведение Татьяны Денисовой, внезапно рожденное над головой маленькой дочери под неумолчное гудение кухонного комбайна и вдали от всякой русской речи вообще; оно выдержано в стилевых рамках воспоминания, в условных границах середины девятнадцатого столетия, а еще точнее - стилизовано по принципу любого исторического текста, спокойно, выдержанно и объективно повествующего о прошедших в масштабах государства событиях. И это оправданный прием, помогающий читателю представить его собственное неразумное настоящее как историей уже пройденное и исчерпанное, морально однажды преодоленное и тем добавляющее нам естественного оптимизма. Могу вдобавок заметить, что отчетливо и более-менее грамотно далеко не каждый породитель современной прозы сумеет выдержать с первой строки до последней подобную интонацию, не превратив ее по пути в пародию. Но эта почти академичная - в образно-эпистолярном смысле - речь в назывной простоте используемых понятий "родины", "царицы", "вдовы", "матери" настолько прозрачна в своей проницаемости, что ее, речи, как бы и нет сразу же после прочтения. И если уж не дано почувствовать, то можно вычислить хотя бы логически, что автор вполне сознательно употребляет простые слова в исходном их значении, в той древнейше-неизбывной полноте обыденного называния и естественной душевной фактографии жизни, которая вовсе не требует никакой дополняющей, переводящей с языка быта на язык сердца, образности того рода, которой беззастенчиво пользуются поэты и плохие, и хорошие, утверждая, что "роза - это девушка, а девушка - это роза". Оборотную сторону поэтических поисков своевременно, но, увы, не впрок отметил некогда Осип Мандельштам, пытаясь проиллюстрировать убожество, свойственное символизму, безразмерно эксплуатирующему метафору. На языке Денисовой - роза есть роза, а девушка - это девушка. Во вселенной Татьяны Денисовой розе стыдно становиться девушкой без всяких на то оснований, ибо она возьмет тогда на себя непосильные задачи человеческого существования; а девушке, раз уж Бог даровал особую от цветка душу с более широкими возможностями самопроявления, столь же стыдно притворяться излишне немощным растением. Весь смысл, все содержание "Екатерины Ш" взывает: пусть каждый будет собою, отважится быть собою, и - Бога ради, спасения ради! - не пытается стать никем другим! Царица должна царствовать, мать - любить и беречь, советник - способствовать мудростью, дети же должны быть здоровыми детьми, из которых вырастут здоровые взрослые, а не чудовищами, в каковых их безответственно превращают очумевшие от страха и отчаяния взрослые. Любящая мать всегда говорит с ребенком на языке естественной простоты и предельной искренности. И речь в этом случае становится не средством художественности, а каналом общения - общности, объединяющей пуповиной, - по которому любовь перетекает от одного существа к другому непосредственно и без потерь, чтобы в другом поселиться, быть может, на всю жизнь. Строительство такого канала - тонкая магия, диктуемая зрелой, готовой к самоотдаче душой и особого рода чуткостью, а материальный закон из нее можно извлечь лишь один - она исключает злой умысел. Вот и получается сакраментальное: "пусть всегда будет солнце, пусть всегда буду я", озвученное Татьяной Денисовой в ее "Екатерине Ш" как "пусть всегда будут все", вот и рождается живая вода, которую возможно пить, и жажду она утоляет, не разжигая недобрых страстей в человеке.

Да, творческая речь Денисовой - благая вода, быстро и незаметно впитываемая. Стремительно наполнив всех, кто смог к ней прикоснуться, эта речь вдруг перестает осознаваться как форма выражения мысли и чувства, как словесность, а становится естеством, которое незамечаемо, потому что столь организму привычно, что без него ничто в организме не живет. За час чтения - все выпито; и вот - надо же! - ничего вроде как и не осталось: ни поэтического внутри гула, ни ослепленности, ни гнева, ни раздражения, - то есть того постсловесного осадка, который застревает и созревает в читателе уже после того, как книга позади. Такой пробел в сознании случается в двух случаях: либо при полной графоманской неспособности автора к художественному творчеству; либо когда слово обращено вовсе не к сознанию, привыкшему все в него привносимое замечать и метить вдоль освоенной оценочной шкалы моральных и аморальных потребностей, а гораздо глубже - к ядру души, к тому за-сердечному пульсу, что переживает и человеческое тело, и его разум. И слово, обращаемое к бессознательному ядру, способно достичь цели только при условии максимальной простоты, обнаженности и естественности, иначе оно не сумеет миновать внутренние нечистоты постоянно искажаемого разума.

И когда-то в прошлой жизни еще не маститый Белов пользовался такого рода истинной речью, а если ему, уже маргинальному жителю, она казалась орнаментально обогащенной, то целительное свойство ее становилось особого рода словесным искусством преимущественно в его, беловском, художническом восприятии, но никаким искусством это не было для прототипов, ощущавших свою речь не более особенной, чем вода из ежедневного колодца. И мэтр, ныне указующий новорожденному автору на полную, с его точки зрения, жанровую несостоятельность, в корне не прав: жанр обращения словом к бессознательной стороне человеческой личности с целью оздоравливающего урегулирования - он есть; он существовал всегда, и стар, как мир, - это все формы и проявления фольклора, который по сути не что иное, как магические речевые формулы, приемы воздействия на реальность ради уравновешивания в ней человека.

"Екатерина Ш" - современная народная утопия в самом чистосердечном ее виде. И сотворена она по тем же законам, как, например, и архангельские бухтины, описывающие райские кущи, успешно плодоносящие посреди лютого мороза и заледеневшей чуть не до дна Северной Двины. Если взглянуть на повесть Татьяны Денисовой непредвзято - фольклорный исток ее просто бросается в глаза: это очевидно по задаче (явно оздоровительной), по структуре (откровенно притчевой), по приемам (лаконично-назывным), по героической архетипике (судьба Царицы, прямым авторским намеком переплетенная с судьбой Христа), по искреннейшему оживотворению мифа (Богоженщина, сеющая порядок и справедливость рукой ненаказующей и милосердной, - мироносица, державинская "возлюбленная тишина, градов ограда"). Наконец - по цельности и парадоксальности ненарушенного, не смущенного физической логикой, детского воображения, то есть - по свойству чисто российскому, чуждому всякого запрета. Иными словами, "Екатерина Ш" представляет собой начальную ступень современного массового самоосознания, молитву общенародного Коллективного Бессознательного о милосердном и справедливом правителе, сотворенную уже не столько в уповании на чудо, а скорее с опорой на до-эволюционные корни мира, - на Мать-Материю, призываемую заново навести порядок в смертоносном хаосе поругания.

Любой факт фольклора, точнее - того призыва могущественных сил, который мы только теперь величаем уничижающе и типологически "фольклором", когда-то имел в своей истории первый озвучивший его голос, ныне, естественно, безымянный. И поток нарождения, всплывания из бессознательного океана интуитивно точных определений общего состояния нации никогда не прерывался и никогда не иссякал, ибо он есть живая - живущая в каждом из нас - философия народа. Доказательства непрерывности этого процесса можно обнаружить даже в российской Думе, например - блестящие резюме экс-премьера Черномырдина; от "хотели как лучше, а получилось, как всегда" до "аппетит приходит во время беды". Эти фразы - никак не оговорки, не усмешки, не синдром безграмотности, - они полностью, по-детски, искренни, и представляют собой прорыв творящего фольклорного начала даже в правительственную ложу. Навсегда отделившиеся от прародителей реплики, реющие вместо державных флагов над российским небом, становятся единственным национальным достоянием страны, свидетельствуя, однако, вовсе не о тупости народа, а напротив - об интуитивности и немалой доле здравого смысла в оценке собственных реальных духовных возможностей.

Так что ничего запретного, бездарного или, наоборот, сверхисключительного в явлении миру денисовской "Екатерины Ш" нет - она закономерна и давно необходима. А автору, бессознательно присоединившему свое творческое начало к вечной фольклорной струе, - которая никакая не архаика, как учили нас в школе и начальной, и высшей, а источник, питающий вечный двигатель человеческой истории, - необходимо было обладать незашоренным и, я бы сказала, весьма концептуально точным воображением, чтобы, минуя искушение иронией, с полной верой и убежденностью утвердить в нашем сознании следующие обязательные условия российской жизни: возвращение в Россию царского престола (!), воздвижение на нем женщины (!!) путем общенародных выборов (!!!), родители которой - крестьянского сословия (!!!!). Могу предположить, что подобный уровень демократии не снился никакой Америке даже в самых нирванических грезах и что именно он, вкупе со вслух объявленным матриархатом, и шокировал Василия Белова, и телесно и творчески охотно примкнувшего к русскому патриархату, но и доныне в упор не принимающего на себя ответственности за его современные последствия. Татьяна Денисова, автор достаточно чуткий к гармоническому созвучию словесного звукоряда, процитировав в "Екатерине Ш" из беловского "Лада": "Дети считались в семье предметом общего поклонения", совсем, к моей досаде, не заметила явную неуместность понятия "предмет" в отношении к ребенку, тем более при внушении беловским россиянам в особой духовности их семейных взаимосвязей. Я полагаю, что для писателя предметное исчисление детей - не словесный ляп, а нечаянная проговорка, прорвавшаяся сквозь творческое тенето будущая идеология отрицания эволюционного естества жизни и досадное сужение понятий национального достоинства и нравственного равновесия, которые перестали узнаваться и вблизи, и издали, а может быть, и вообще перестали быть истинной потребностью. Определение Василием Беловым очевидно патриотичной и национально заинтересованной "Екатерины Ш" как "Какой-то (какой же? - Т.Т.) сентиментально-фантастической статьи, газетного какого-то (какого?! - Т.Т.) очерка, в котором автор пытается отразить свои весьма наивные политические представления", - несправедливо хотя бы потому, что в повести Денисовой речь идет об идеале общемирового значения - высокой человечности и естественной благородной жизни общества, учащегося этой самой человечности служить, а ею не помыкать; "Екатерина Ш" - при всей наивности и непритязательности - свидетельство внутреннего царствования в каждом из нас милосердного и любящего Божества, - как в авторе, так и во мне, читателе, которому автор доверил своего Бога, надеясь, что я пойму и услышу его молитву, не извращая и не уродуя.

Повесть Денисовой чужда индивидуалистических пристрастий и не имеет ни малейшего отношения к авторским политическим иллюзиям и идеалам. Приведенная критическая цитата мэтра российской словесности, переутомленного чужими текстами до примитивно грубейшего косноязычия в оценках, просто-напросто противоречит жанровой установке народной мечты о земном рае. А если оценочную шкалу Василия Белова передвинуть чуть в прошлое, от сомнительной ему бельгийки вологодского происхождения к более, быть может, понятным его сердцу бухтинам, то любой из нас, следуя его примеру, окажется вправе отписать в их адрес зануднейшую агротехническую рекламацию, ибо апельсиновое древо, процветающее средь мерзлой Двины, откровенно фантастично, а также и вполне сентиментально в наивной надежде прокормить собою всех желающих; описание же сбора урожая с одного дерева всеми окрестными деревнями - явный газетный очерк советских времен о перевыполнении плана на тысячу процентов.

Денисова создала своего рода бухгалтерский реест, список невозможных российских возможностей - от престолонаследия по женской линии (причем закон этот добровольно одобрен денисовской Думой) до полного умиротворения горских народов со взаимным покаянием обеих отвоевавших сторон. И каждый пункт содержит притчу о реставрации справедливости над поруганным человеком, восстановления его достоинства вручную, простейшими материнскими средствами. В одной из главок речь идет о злополучном мавзолее и его центральной фигуре, которую надо бы, следуя логике милосердия, все же похоронить по народному обряду, - ведь даже в Долине Фараонов Древнего Египта народные толпы не глазели на мумии! После освобождения столицы - сердца России - от "вечно живого" трупа, вместо усыпальницы предложено установить исторический памятник, и Царица предлагает на его спорный постамент… куклу, для того, видимо, чтобы все партии вдоволь наигрались ею, не оживляя и не шевеля более собой то, что землю предало, пусть земля примет предавшего и очистит живых.

"Барин к нам приедет, барин нас рассудит" - не эта ли слепая инфантильная надежда веками питала терпение российского народа? И она достаточно всерьез озвучена Татьяной Денисовой в ее народной утопии, которая опережает развитие страны лет на двести, предлагая вместо "Барина" - "Царицу". Оно и правильно: материнская справедливость милосерднее - мать, ради опекаемых ею детей, никогда не выпустит из виду перспективы; она простит ошибки сиюминутные, потому что инстинктивно знает - жизнь не кончается ни в семнадцать лет, ни в тридцать три, ни, возможно, даже и в семьдесят семь; а мы судим ближних так, как будто их неправильный поступок - последнее слово перед смертным приговором. А смотреть на человека надо бы из целокупности прошлого и будущего, из всей его судьбы вместе с финалом, ибо лишь он подведет итог, и то вряд ли окончательный и бесспорный. Быть может, завтрашние тридцать три года самоосознания оправдают вчерашние тридцать три горчайших ошибок, а возможно - даже и более; и не душить бы надобно сиюминутно обнаруженной праведностью, а терпеть человека и любить его будущего вместе с совершенными ошибками, которые чаще всего есть не столько преступления, сколько заблуждения незрелости. Мать - зрелая женщина - способна на такой подвиг. Мужчина же всю историческую дорогу устраивает среди поклонников голой идеи партийные чистки и приговаривает к смерти, отрезая у жизни вместе с крамольной головой всяческие последующие покаяния и осмысления, и тем самым устраняя со своего пути и пути своих потомков труд осознания будущего. Такова - по Татьяне Денисовой - разница между Царем и Царицей в их царственной справедливости: один - Самодержец, ибо себя идейного и идею свою держит в кулаке; вторая - Держава, потому что страна над ладонью Бога держится оберегающим покровом ее.

Царь отсутствует в денисовской повести принципиально, однако при том - невидимо и неслышимо подразумевается, он - во временной отставке, ибо из противопоставления порожденному им беззаконию и явилась к престолу жизни Царица. Этот вывод автором не озвучен, но, исходя из сегодняшней реальности, без сомнения послужившей автору толчком для создания повести, корни противопоставления представляются мне очевидными. И ничуть не пародийна, нисколько не смешна и совсем не нелепа в России Царица крестьянского сословия, - а какой ей быть, как не Земле от Земли, если уж цель ее сеять хлебное зерно милосердия - милосердия не как абстрактной идейности, на которую всегда найдется спекулянт, а как естества и нормы жизни? Земное царское сословие - не парадокс и тем более не насмешка, а чистая правда символа, архетипа Матери Рождающей, Материи Мира, - ну не купеческого же она, в самом деле, рода, и уж тем более - не унтер-офицерского. На это из века в век надеялись, понимая всю безнадежность мечты, русские сказки, наиболее искренно и беспримесно являющие миру истинное лицо народной ментальности. Екатерина Третья вышагнула в повесть из Космических недр, и земная телом именно потому, что по происхождению небесная. И труд ее в денисовских притчах более чем земной - наведение порядка в собственном доме, но совсем не евроремонт, - генеральная уборка, в результате которой найдено утерянное и возвращено из чуланов на законные места сосланное и забытое, и все богаты отныне малым, зато рады жизни, потому что перестали жить взаймы. Труд естественный, необходимый и столь очевидно простой, что наши злополучные депутаты в нормальность такой незатейливости до сих поверить не могут, что и выражено в очередной телефольклорной реплике, обреченной в пределах России на бессмертие: "Все борются за чистоту, но никто не подметает". В Думе - "думатели", а вот крышу починить или дверь навесить - это пусть "Барин" делает. И со всей очевидностью всплывает из повести закон преобразования российской реальности из виртуальной в насущную и единственно возможную: или родина нашими же усилиями станет нам матерью любимой и любящей, - то есть мы усыновим ее такой, какая она есть, и вручную преобразим в такую, как должно, или же вымереть нам под забором за общественной ненадобностью, не оставив будущему семени, ибо природа воспротивится хищникам с расплывающимися дауническими лицами перезревших младенцев, не пожелавших себе ответственности.

После наиболее легкой и поверхностной формы невосприятия "Екатерины Ш" - обвинения в графоманстве - автору придется столкнуться с менее, так сказать, поверхностным обвинением в феминизме. Рискуя не прибавить ничего нового к этой увлекательнейшей теме, волнующей не столько некоторую часть женщин, сколько, похоже, всех без исключения мужчин, агрессивно защищающихся от всякой попытки женского взгляда на мир, я все-таки к проблеме прикоснусь, хотя, быть может, в России, стране перманентного переворота ценностей, уже пора всерьез вести речь о прямой для нации опасности деградации прав и обязанностей любого человека независимо от его пола.

До сих пор мне не удается найти внятного разъяснения термина "феминизм", удовлетворяющего хотя бы мои личные предположения об общественно значимых возможностях женщины. В грубом приближении - это "борьба женщин за свои права", однако нигде эти права не расшифровываются более конкретно, чем притяжательным местоимением "свои". Свои - это какие? Стремление к мирному разрешению проблем является "моим" женским правом? Или, быть может, оно есть прямая обязанность любого гражданина, независимо от первичных и вторичных половых признаков? Желание иметь здоровых детей - это право матери? А, может быть, уже пора вменить ей такое "право" в обязанность? Или все-таки - право, а также - обязанность - отца не в меньшей степени? И почему, собственно, отцы от проблем такого рода слишком легко отстранились, взвалив их решение на плечи жен и ныне обвиняя их в излишней резвости? Вопросов можно задавать слишком много. Но очевидно одно: в отличие от западных гражданок, российских женщин менее всего интересует продолжительность рабочего дня и равная с мужчинами оплата за труд, - это уж как-нибудь потом, ибо это частность, а сейчас значимее поднять из праха и грязи первоосновы нравственные. И опять же - вопрос возрождения и сохранения нравственных начал и последующее преображение их в начала гражданские - вряд ли вопрос полностью половой.

Проблема "войны полов" в социальном пространстве и государственных инфраструктурах заключается в разнице физиологии бытия - психологически здоровая, неискаженная, нормальная женщина измеряет гармонию мира гармонией детей, своих и чужих, а отнюдь не вариантами любовно-экстатического самопоглощения, упорно культивируемого масскультурой, создаваемой мужчинами в своекорыстных интересах. И эта, к сожалению, удаляемая в ссылку, естественная норма заложена в женщине на биологическом уровне, ей нет нужды по поводу бытия философски сомневаться, - она вовсе не Кант, удивляющийся звездному небу снаружи и императиву внутри, и ей незачем им быть: для нее императив - в ее детях, а звездное небо - надо ними само, и ничего тут удивительного, ибо все в порядке вещей. И бездетная или социально активизированная женщина - никакое не отклонение в маскулинную сторону, а все то же нормальное естество, лишь расширившееся за рамки собственной семьи и усыновившее несколько большее количество тех, кто, как дети, нуждается в ее помощи. Мужчина же измеряет мир не ребенком, а собой, своей личностью, наполняя его индивидуальным постижением во всех перипетиях личного самоосознания. Он, однако, и ограничивает мир собственными пределами - такое познание могуче, но крайне дискретно; и совершенно естественно, что мужчина теряет из виду эволюционные перспективы собственного духовного роста и оттого поминутно оказывается в пропасти, увлекая за собой то одно, то другое государство, или строй, или производство, или банки - за что успеет по пути зацепиться. Для женщины вопрос развертывания эволюции никакой интеллектуальной сложности и спорности не представляет, ей все очевидно хотя бы потому, что вчерашний пачкавший пеленки младенец сегодня без посторонней помощи и вполне успешно разбил стекло, изобрел в ванной порох и вырос из куртки, и мать четко знает, что этот день - не последний в жизни ее ребенка, а придет другой, когда у ее сына появится свой сын, а ей придется начать все сначала. И "Екатерина Ш", стоящая вместе с автором на позициях именно этого естественного порядка вещей, весьма далека от спекулятивного феминизма и любого рода ложных ценностей. Но вряд ли повесть Татьяны Денисовой будет непредвзято воспринята читающим мужским контингентом, которому не интересно утирание носов, даже если эти носы - правительственные. И возведение на престол Царицы вместо более или менее приемлемого мужскому сознанию Царя, конечно же, несказанно оскорбит его достоинство, выразившись в непреклонном отвержении произведения.

На мой взгляд, крайне ошибочно воспринимать повесть Денисовой как реальную претензию послесоветской женщины - уже проклятого "товарища" и еще проклинаемой "госпожи" - на трон: сегодня власть такого рода не принесла бы доброго плода, и не потому даже, что не была бы воспринята народом, а по той причине, что русской женщине, не имеющей даже внеличностного к себе обращения, еще только предстоит осознать себя действительную, а не воображаемую. Осознать - и ужаснуться, и захотеть возвратиться к норме истинного достоинства, хотя бы и выработанного прошлым, а уж поправки в него, Бог даст, она внесет потом. Самостоятельно такие моральные перевороты совершаются с большим трудом, поскольку образцы пола сегодня диктаторским путем навязываются все тем же масскультом, провоцируемым к реальности исключительно во имя потребления наилегчайшим способом и без границ. И молодые пред-женщины, которые насилуются масскультурой, смогут проявить попранные качества лишь через собственный семейный опыт, слепо следуя по пути наименьшего сопротивления, все оправдывая природным распорядком, который они вряд ли правильно понимают, и привыкая думать, что прибыли на землю исключительно ради удовлетворения мужчины. В этих обстоятельствах женщина никогда не удовлетворит мужчину, равно как и не получит ничего в ответ, ибо оба живут на потребу и оба обмануты. Женщина торопится вписаться в любую социально-семейно-производственно-бытовую структуру и соглашается на те роли, которые позволяют ей хоть как-то быть, если и не де-юре, то пусть де-факто, и уже не важно, насколько предлагаемые ей роли нелепы и сомнительны.

Екатерина Татьяны Денисовой заняла свой трон не вопреки гражданскому праву, не де-юре и не де-факто, а согласно своему природному естеству. Екатерина на троне, по существу говоря, вовсе не женщина, а единое существо, пополненное угнетаемым тысячелетиями материнским началом, то есть - Человек Космический. А женщина она постольку, поскольку неустроенность человеческая примитивна до горького смеха: о чем все спорят и какие вообще разговоры, когда вот оно, решение, лежит на поверхности, трюистически сакраментально, и для того, чтобы его понять, напрягать интеллект не надобно - иди и делай. Но никто не приближается к этому решению,

решимости что-то нет вообще, почему-то все с точностью до наоборот удаляются от самого естественного, Богом данного. А Денисова к Богом данному и естественному , но, увы, нещадно попираемому обеими половинами человечества, отважилась приблизиться. И для того, чтобы обратиться ко всем с удручающе простым призывом: родные мои, это же так все просто! - нужно, на мой взгляд, иметь немалое мужество. И автор в своем стремлении воззвать к простоте мог опираться лишь на надежду, что на его произведение читатель откликнется не разумом, оспаривающим все и вся, а душой, символический язык которой врожденно заложен в глубинах человека. Усилием автора глубинное приподнято до поверхности привычной, обыденной речи, символы опознаны, названы вслух, они встали рядом с человеком как его ближайшие помощники, как непредающая опора.

По самому глубокому счету наш внутренний миф и есть тщательно хранимая нами неопалимая купина, наша внутренняя родина, которую предать мы просто неспособны, поскольку погибнем сразу же, как этот миф потеряем или же он нас покинет, ибо он и есть наше индивидуальное лицо Бога. Татьяна Денисова своей непритязательной повестью произнесла вслух некое заклинающее слово, и Бог из глубин нашего сознания двинулся к нам на помощь. Такой - полурелигиозный - путь доверия к собственным внутренним потребностям способен, как ни спорно это прозвучит, привести народ к настоящей результативности, возможно - наибольшей, в разрешении подступающих к горлу проблем и в личном, и в общем, и в государственном плане. По такому пути в начале столетия прошла Индия под нравственным руководством Вивекананды и Ганди, вернувшая себе национальное достоинство не силой меча, а силой духа, который тысячекратно возрос в народе, как только к нему обратились на языке истинной, а не партийной речи. Произносить же повседневные магические заклинания над реальностью, не нарушая ее структуры, - прерогатива женщины. Потому и - Денисова, потому и - Екатерина, потому и - Третья. Собственно, естественное место каждой женщины - на троне, она - маг по структуре своей, практикует на реальности, как лечащий врач, она жречествует и над колыбелью, и у плиты, и не исключено, что такая бытовая теургия способна давать зримые плоды и в парламенте.

Хочу отметить, что Царица не предпринимает абсолютно ничего такого, что выходило бы за рамки классических женских обязанностей: она мирит русских и горских матерей, усыновляет сирот, утешает художников, почтительно оберегает старость, предоставляя старости особое право благословляющего (вновь - магия!) голоса. В российской реальности такой акцент на старости вовсе не сусален, а жизненно - бытийно! - необходим, ибо в нашей стране семимильными шагами движется геноцид против естества смерти и естества старения. Перераспределение прав жизни в пользу бездумной молодости было начато усилиями компартии через все виды то обязательного, то доступного образования, через коммунистические призывы и стройки, разрывающие семью на кровоточащие части ради укрепления моральной власти над теми, кто имел немалые физиологические резервы, но не обладал, однако, никакой выстраданной мудростью. Ныне все оставшееся кромсает масскульт, превративший материально-желудочные интересы молодости в языческое капище с кровавыми жертвами. Это отделение по признаку возрастного ценза от права на полноту жизни всех прочих, которые негласному цензу уже не соответвуют, давно вышагнуло за пределы нашей несчастной нации, и мне крайне удивительно, что никто не замечает его чудовищной античеловеческой жатвы, разрушительная сила которой направлена не столько в сторону седеющих людей, которые сумеют с достоинством уйти из жизни и без оплакивания, сколько против сорвавшейся с цепи молодости, теряющей с отвергаемыми старшими все спасительные ограничения. Уж не потому ли - по Денисовой - и оказалась на престоле молодая - совсем молодая, даже вовсе молоденькая - Екатерина, всеобще выбранная из миллионов народом, что молодость ее смогла стать благом не только для нее - это ничего не стоит, - но и для других; что возрастной опыт еще не разрушил ясных, унаследованных от природы, убеждений; что душа и тело еще не успели пропитаться паразитическим, декларируемым телевизионной субкультурой, отношением к жизни; что есть силы отстаивать закон естественной справедливости и по нему жить; что не нарастает губительный разрыв между решением и делом - они, как и положено, естественно перетекают одно в другое; что даже от великих возможностей могущества и власти не рассеивается здравый смысл; - а впрочем, что же во всем этом такого недоступного даже и для самого молодого? Или, обнаружив на самом деле около себя чей-то сходный дар, мы, быть может, должны немедленно предоставить ему трон, - так хватит ли соображения на это нам самим? Или пальнем из автомата в упор перед дверью жилья, чтоб прочим неповадно, чтоб не била в набат какая-нибудь Старовойтова? Великий Боже, сколько же времени потребуется в реальности для приближения денисовской утопии! Да не потому ли и утопия, что благому еще кое-как дозволяется проявляться через индивидуума, но для социума это столь проблематично?

Екатерина на троне - верная, славная, ласковая жена, мудрая наставница своей дочери, она управляет, кормит, лечит свою страну, относясь к ней, как к собственному очагу, - вот и весь феминизм. Бытийная правда жизни, освободившаяся от произвола маскулинных насилий, правда грядущего, которое должно - и будет! - принадлежать преимущественно миру внутреннему. Повесть Денисовой - манифест, но не феминистский, а манифест материнства, вышагнувшего наконец-то за рамки условного ограничения семьи близким по крови родственным кругом. Заявка Денисовой на будущее - очень серьезна, ибо власть Матери бесконечна, она глубже власти Отца, любовь которого условна, то есть - даруется как воздаяние за дело, достойное с его точки зрения признания. Любовь Матери - безусловна, каким бы дитя ни было, оно будет ею любимо, чтобы взросло полноценным. Глас Отца не допускает возражения в споре - осмелившемуся возразить нужно оказаться не просто равным ему по силе, но превзойти, иначе спорящей юности даже при равных возможностях обеспечено поражение. А голос мудрой Матери попросту не допускает ситуаций, при которых возражения необходимы. Оба символически обозначенные пути - есть пути развития человеческой нравственности и цивилизации, они - были и будут; действуя поочередно, они передвигают, как две ноги в одном шаге, этическую историю человечества. И у каждого способа есть свои высочайшие достоинства и свои гибельные, заводящие в тупик, последствия. В идеале оба начала должны когда-нибудь сгармонизироваться, пополнив друг друга взаимно обогащающими возможностями, но этот Золотой Век явно далек от российской, да и общемировой, действительности. Итоги патриархального самомнения и высокомерия Россия черпает сегодня в неизжитости тоталитаризма, в паразитическом уповании на верховного всемогущего "Барина", в катастрофическом снижении уровня народного интеллекта. Последствия власти матриархальной нам неведомы, но нельзя исключить, что человечество вынужденно будет пройти через них в не столь отдаленном будущем, чтобы извлечь новые уроки. Однако, на мой взгляд, в самом российском менталитете заложено нечто такое, что требует себе если не колыбели, то - колыбельной, и - Матери, ее созидающей.

Повесть Татьяны Денисовой глубоко и естественно патриотична, и патриотизм заключается вовсе не в перекличке двух Екатерин, - реальной и вымышленной, и не в возвращении в Россию престола как символа державной власти, - нет, это патриотизм матери, у которой родина там, где стоит ее ребенок. Сознание народа требует в управители себе не Царицу, а Душу, и голос души выражен как женский голос. И в связи с этой повестью невольно вспоминаются статьи Розанова, определившего однажды нашу страну и нацию как обобщенную сущность женского свойства. И эта "Вечная Женственность" России, возможно, и есть то, что в литературоведении времен советского ступора определялось сомнительно-идеологическим термином "народность".

В принципе, все производимое народом в словесном и идейном его самовыражении - от мата и учебника по истории партии до Владимира Шмакова с его "Законом Синархии" - и есть наша с вами "народность", плещущая в разные стороны в зависимости от исторических предпочтений. Однако в этом океане есть возглавляемый своим Капитаном Немо некий глубинный остров, который не слишком балует созерцателей русской ментальности появлениями на поверхности. "Екатерина Ш" представляется мне начальной волной, предвещающей, возможно, его всплытие.

Когда я двадцать лет назад готовила себя к поступлению в гуманитарный вуз, то проблему составила область современной - на тот момент и в том понимании - советской литературы. К сознанию никак не мог приспособиться "принцип народности", долженствующий лежать в основе всего советского сущего. Не то чтобы в народность, как в партийность, не верилось полностью, - есть же железная логика жизни: народ существует, стало быть - по какому-то принципу, почему бы и не народному? Сомнение при усвоении литературной терминологии в пределах вступительно-экзаменационного минимума семидесятых годов упиралось в отсутствие интуитивного эха, отклика-согласия. Я готова была согласиться с любым принципом, если бы он подтвердился не идеалом (как быть "должно"), а живым образцом (как оно есть "на самом деле"). Почему-то школьный Горький и пропартийный Фурманов "на самом деле" не были, они не могли удостоверить собой существо "народности", ибо были либо геометрически-начертательны, либо стихийны, как, например, Владимир Маяковский, взнуздавший стихию новояза откровенным эпатажем. А стихия с геометрией таковы, что по их поводу всегда можно написать начальству объяснительную записку любого направления, и все равно не промахнешься мимо требуемых выводов. Проявив с маминой помощью индивидуальную инициативу, я взяла в руки томик - до сих пор помню его почти бархатное прикосновение к коже и благородный темно-изумрудный цвет - хорошо изданной прозы Василия Белова. "Привычное дело" стало на фоне единственно уважаемой мною в то время "Иностранки" первым откровением из недр того отечества, где мне предписано судьбой прожить жизнь. Открытие в литературе - и не только! - народности шло помимо сознания; то ли камни, то ли вода падали прямо в сердце, рождая у девчонки, цепенеющей при приближении к деревне, поток искреннейших слез. Я не боялась с пятнадцати лет оставаться на пару недель в уральском полутаежном лесу в одиночестве, в большом и сумрачном деревянном доме, доверчиво выстроенном руками моей мамы и моей крестной в пятнадцати километрах от не столь отдаленной зоны лагерной и в двадцати пяти - от зоны радиактивной (Кыштым, 1957 год); но ежилась от дурных предчувствий при виде перегарно-матерных сельских мужиков и мутных баб в грязных сапогах и бронированных фуфайках, - мне казалось, что настоящие люди так выглядеть не могут. Не косившая, естественно, сена, не начинавшая рабочий день с трех-четырех утра, не приближавшаяся к коровам сверх трех метров из соображений личной безопасности, я обливала судьбу Африканыча слезами, и иначе быть не могло - стали самоочевидны фуфайки-сапоги и прочий неодушевленно-глиняный облик людей. Но не это было главным, а то, что "Привычное дело" признавалось родным даже телу, как нечто живительное дыханию и соответствующее совести. Вопрос с "народностью" решился сам собой - я поверила в ее существование, и даже не только в советской литературе, - она, оказывается, была во мне, только я ничего о ней не знала. Об оплакивании Африканыча я сейчас не сожалею, ибо за сострадание не стыдно, оно было вызвано истинной - тогда - у художника речью. Но сегодня - горько за излишнее доверие к писателю. Художник, претендующий на роль учительствующего патриарха народности, не признал спустя два десятилетия иного, дочернего, родственного голоса, когда более молодой и потому искренне доверчивый согражданин все той же России, отослав для оценки свою рукопись, попросил, по сути, не столько поддержки или права на существование своей тихой поэзии, сколько благословения на жизнь у того, кому доверял, - иначе не цитировал бы с признательностью "Лад" в "Екатерине Ш". Да и как не процитировать, когда "Лад" - та же народная утопия, что и "Екатерина Ш"? И именно благословения Татьяна Денисова и не получила.

За благословением обращаются к тому, кого признали родителем или учителем. Но отцов не осталось, и даже не по причине физического истребления, а потому, что отцы сегодня ежедневно, на глазах у многомиллионной аудитории, отрекаются от своих детей, сея рознь и оскорбляя их достоинство, клеймя за инакомыслие, за капитал и нищету, за здоровье и за болезнь, за слово и за дело, и полагая при этом, что совершают некий духовный подвиг - своего рода "павлик морозов", развернувшийся вспять и передавший топор отцу. В итоге "Отцы" и "Дети" предпочли взаимное сиротство, но виновны в том те, кто исторически старше, - то есть отцы, захотевшие себе привилегий полной безответственности. Так что как попытка воспротивиться безответственности, закономерна "Екатерина Ш", - многократно закономерна! - и дай ей Бог хоть как-нибудь сбыться в смысле и прямом, и переносном, ибо не на кого опереться сегодняшним пятнадцати-двадцати-тридцатилетним, пребывающим под камнепадом дурных истин, воспринимаемых ими абсолютно всерьез: на днях очередной русопятский мэтр Эдичка Лимонов - на всю страну и с услужливой подачи телевидения - провозгласил, что "женщина должна быть стервой, иначе скучно". Грядущему поколению предстоит вслепую и вглухую искать собственные пути, опираясь на что ни попадя и сотворяя что попало в круговой поруке "стервозности" "нескучной" жизни, которую "отцы" и создали от всей души. Так что уж не обессудьте за то, что в итоге получится, - они рождены вами и вынуждены как-то жить после вас; это прежним поколениям в зрачки заглянул их Армагеддон, всегда поспевающий вовремя, а они, молодые, еще незрячие и еще без зрачков, и не ведают, на спине у какого чудовища пытаются пустить корни, они-то надеются, что под ними земля живая… Так что спасибо ныне патриаршествующим и отцовствующим специалистам от вчерашнего "Лада" - они приготовили нам сладкую жизнь.

Вернусь, однако, к принципу "народности".

Спустя годы после "Привычного дела" был фильм Ларисы Шепитько "Прощание с матерой", подтолкнувший меня к распутинскому первоисточнику; кое-как достигла цели залыгинская "Комиссия". После порывов писателей-деревенщиков "принцип народности" стал в советской литературе стремительно угасать, и писатель-читатель начал тяготеть к иным формам протеста, тем, которые сегодня объединяются несправедливым и уравниловочным термином "чернуха". Несправедливым потому, что не всякая чернуха - пошлость, и не всякая пошлость - чернуха. Завершая попытку прикосновения к праматеринской народной основе, скажу еще об одном произведении: в девяностом году вышел никем не замеченный роман Аллы Бархоленко "Он увидел", десятилетие пролежавший под спудом, - в нем вновь поднялся на творческую океаническую поверхность остров "народности", но голос Капитана прозвучал иначе, чем у ныне маститых авторов: это был трубный глас апокалиптического ангела, трубящего на землю с требованием, чтобы ради восстановления жизни в правах восстали еще живые из мертвых. Первоначально автор именно так - "Трубящий на землю" - и предполагал назвать свое произведение, но цензура, естественно, не дозволила. В этом романе не было пасторального "лада" Белова, потому что явно остались одни нелады, которые иллюзорно улаживать было уже просто грешно и бесстыдно; не было, как у Распутина, очевидно неоправданного погребения земли, ибо деревня, во времена его повести затоплявшаяся живьем, истинно живой уже не была, да и вообще все порушенное достоинство народа оказалось вяло и упрощенно зарыто на скорую партийную руку столь неглубоко и лениво, что срам остался бесстыдно оставленным на обозрение, и его оказалось столь много, что он быстренько был превращен идеологами в нравственные нормы советского гражданина. В романе Аллы Бархоленко суд над эпохой новояза, в отличие от залыгинских героев, вершил чистокровный горожанин. В этом мощном романе, прошедшем мимо массового читателя, а возможно - и мимо читателя вообще, возникло более глубокое приближение к тому, что возможно назвать народностью, - к духовному состоянию котлованной России, - приблизилось трудное осознание происходящего и глубинное с ним несогласие не только по причине узко-личной причастности к беде, а по причине одинокого на то время прозрения беды всеохватной.

Собственно, на этом подкрепление литературоведческого термина реальной литературной плотью закончилось. А мы, сегодняшние сорокалетние, побыв в юности недолгое время патриотами этой самой "народности", надолго остались без пищи - ее никто не выращивал, поэтому и питаться нам приходилось либо излишне интернациональной, поскольку откровенно без России, "Иностранкой", либо расходуемой по тридесятому разу отечественной так называемой "классикой", которая явно была не в состоянии натянуть себя на все проблемы дня сегодняшнего и оттого становилась занудно беспомощной; либо беспримесной и беспримерной советской графоманией. Последствия такого рода диеты я пыталась рассмотреть с точки зрения собственной сорокалетней совести в эссе "Наследники Джана", поэтому не буду в этой статье дополнять свою позицию выраженным в другом месте мнением, скажу только одно: сегодняшний чудовищный литературный негативизм - прямое следствие той прошлой мерзкой диеты. И для меня лично имеет большое значение, что автор "Екатерины Ш" возвысил голос во имя нравственной переоценки текущего момента и призвал к человечности, он выбрал позицию жизнеутверждающую и позитивную, принципиально отвергнув любые приемы литературно-этического самоубийства.

Прошли годы, позволившие многим из нас трезво сориентироваться в реальных качествах того народа, которому принадлежат и Белов, и Денисова, и Тайганова, и еще тысячи российских граждан. Полагаю, что мы достаточно уже осознаем, что наши нравственные качества, равно как и физические, весьма далеки от утопической реальности. Мы возненавидели себя и, похоже, уже научились презирать, и заодно втаптываем в мусор то, что еще способно жить по законам более высоким, нежели погоня за насущнейшим хлебом. На мой - индивидуальный - взгляд, мы перестали быть народом. Или же - по более милосердной версии - принцип нашей "народности" совершенно иной, чем тот, который преподавался нам в школах и вузах, в том числе и педагогических. Теперь, похоже, сознанию предстоит начинать от нуля или почти от нуля. И его, нуля, печальные свойства отсутствия необходимо признать, или, точнее, в них признаться самим себе, чтобы в себе же и устыдиться. Но не под похоронный марш, как предпочитали наши патриархи-деревенщики, а - воспротивиться всерьез и активно своему невежеству, нелюбопытству, согласию на бездарно проживаемую жизнь, воспротивиться немытым сапогам и заляпанным коровьим пометом фуфайкам, и самое главное - ненасытному в нас паразитизму, лишившему народ всякой воли к самоосуществлению.

Заново всегда начинает жить некая "табула раза", существо, ничего не знающее из того, как надо и как правильно, то есть, по сути, - ребенок. А ребенку приходится рассказывать сказки, потому что языка гражданского он не разумеет, ибо это сложнейший язык ответственности за все в пределах личного горизонта. И в начале пути уместно и необходимо возрождение - возникновение - народной утопии, потому что она содержит в себе перспективу, и перевод ее в понятия, более или менее адекватные современности, перевод пусть даже и неразвернуто-приблизительный, как это получилось у Татьяны Денисовой.

Чтобы еще раз уточнить столь скользкий в России предмет разговора, как патриотичность (то есть реализация чувства народности в конкретном отношении к собственной стране), нужно бы отделить утопию личного производства, так сказать - кустарную, от утопии народной. Кустарны все обобществляющие идеологии индивидуалистского происхождения - русский марксизм, итальянский фашизм, немецкий нацизм и прочие преступные спекуляции. Преступники глобального размаха среди идеологов возникают именно потому, что очень хорошо понимают вечную, неиссякающую необходимость существования в народном сознании задачи созидания Рая На Земле, и в своих целях адаптируют до материального примитива эту прачеловеческую, до-адамову потребность в эволюции и развитии, свыше заложенную в человеке как приказ, который будет подгонять его вперед и вперед всю историю бытия. После такой подмены потребностей личности потребностями якобы народными и возникают столь странные и трагические тоталитарные тождества, как Рай-На-Земле = Социализм-С-Человеческим-Лицом; Рай-На-Земле = Социализм-Плюс-Электрификация Всей-Страны; или Рай-На-Земле = Земля-Минус-Индейцы-Негры-Евреи-Русские-И-Прочие-Нелюди. Или более частные проявления, когда Рай имитируется тотальной коллективизацией или столь же тотальной индустриализацией, или добычей чугуна на личном подсобном участке в массовом добровольно-принудительном порядке, - в каждом народе найдутся свои черные страницы. Все эти идеологии, уносящие миллионы жизней, не имеют с тем Раем-На-Земле, который носит в душе каждый из нас, ничего общего, - они искусственно подстегивают культ обольщающего воображения, подменяя иллюзией естественный ход вещей.

Никакая страна не может жить без одухотворяющей ее историю идеи, идея же кровно связана с представлением о Рае. В каждой стране этот Эдем носит индивидуально-неповторимый характер, он глубоко архетипичен и определяет особенности национального стиля жизни и народную философию. В Америке, быть может, он выражен в жажде жизни, в жадности к ней, в способности в любой ситуации не терять достоинства и уверенности в победе; индийский Рай глубоко религиозен, и не исключено, что наиболее реален, доступен к осуществлению, потому что расположен в границах индивидуальности, одновременно и снаружи окутывая ее питающим покрывалом и образуя совместно с человеком его лично-безличную нирвану, отчего индиец, которому ценно собственное духовное содержание, готов удовольствоваться от жизни самым малым; в России Рай, увы, воображается на весьма физическом уровне, или, скорее, нами самими сугубо физически и убого расшифровываются те сигналы, которые доходят до нас из бессознательных глубин; наш Рай казался бы, наверное, пошлым даже и нам, если бы пристальный гастрономический интерес россиянина не смягчался достаточно едкой по отношению к самому себе иронией, в обилии выражаемой нерафинированной народной речью. Идея великой и бескрайней, непрерывно, по произволу чудесного "Авось", пополняемой глобальной обжорки ("раз-два-три, горшочек вари!", "скатерть-самобранка" и т.п.) и дает легкую возможность недобросовестным умам без затруднений манипулировать целым народом. Идея Рая, существуя в каждом человеке, и есть стержень той программы, по которой народ интуитивно стремится жить, и именно она толкает его к реальному развитию.

Литературная утопия, как жанр, через десять-двадцать лет становится пародией; утопия идеологическая - внешняя, она надевается на человека как униформа, доспехи, панцирь; она есть подмена сути формой, причем настолько хитроумная, что человек может всю жизнь верить, что находится в праведном раю, - каждый, наверное, испытывал хотя бы влияние одежды на самоощущение: в вечернем платье хочется, так сказать, изысканности, а в прокурорском мундире - всех ставить к стенке. Вот персональные пенсионеры и уверены до сих пор, что построили почти коммунизм, а их неблагодарные внуки до того спятили, что стали бомжами и миллионерами. Утопия народная - ненасильственна в принципе, ибо она - не только мечта о справедливости и благосостоянии, а еще и благодарственная молитва Сущему за оживотворение им того мира, в котором человеку предназначено трудиться. Народная утопия - благороднейший жанр, возрождающий и призывающий к жизни, и можно лишь радоваться, что в постсоветской литературе возникла, наконец, потребность в словесной материализации утраченного духовного самоопределения, помогающего понять, чего же мы на самом деле хотим, когда жаждем колбасы и взываем к железным рукам, наводящим "порядок". Попытку же более или менее разумного перевода на современный язык воспоминаний человека о Рае и нравственного построения его на земле, предпринятую Татьяной Денисовой, можно только приветствовать, ибо, как ни крути, а строить-то все равно придется. Следовало бы принять "Екатерину Ш" как начальный кирпич, положенный под один из углов будущего здания рождающейся в муках завтрашней позитивной литературы и, соответственно, жизнеутверждающего отношения к миру, до крайности необходимого не только России, но и прочим человеческим пространствам, уставшим от перенасыщенности бессмыслицей. И не имеет пока значения, насколько безукоризненна форма этого кирпича, главное, что обожжен он как надо - в горниле поэтичной, мудрой, бескорыстной души, лично заинтересованной в мировой гармонии.

Денисова - примитивист, картины которого написаны с открытым преувеличением и чистыми беспримесными красками. Художник-примитивист тем и ценен, что его творчество - не дрессированно нормами, не расшифровано, что его никто не ограничил высокой стилистикой, очень, быть может, приятной гурманам от словесности, зато бессмысленной по отношению к реальной действительности. Такого рода творчество ценно непосредственным, детским, искренним голосом. И обобщенная до символа "Екатерина Ш" - явление явно незаурядное, несмотря на то, что перенасытившийся всякого рода изысками читатель легко может пропустить ее мимо. И незаурядна эта повесть в первую очередь смелостью, которую вряд ли сам автор осознает: создать по поводу сегодняшней России откровенно патриотическое произведение и при том нигде не солгать в пользу чьих-либо корыстных интересов - практически невозможно. Обеспечить свое патриотическое стремление поднять с колен родину, не унизив в творении ни одного гражданина, и найти этому стремлению адекватный символический язык, понятный и ребенку и взрослому без дополняющего перевода, - задача чрезвычайной сложности, и, как ни парадоксально это прозвучит, она вряд ли под силу художнику опытному - справиться с ней мог лишь человек от литературы трезвый и непредвзятый, никогда всерьез не терзавший бумаги, не убивавший ее своим самовыражением, проще говоря - принципиальный Не-Писатель, Не-Член-Союза, Не-Состоявший, В-Связях-Не-Уличенный.

Литературный профессионализм - требование достаточно условное, и имеет смысл лишь при умении бескорыстно и беспощадно трудиться над собственным текстом и над самим собой, но эта небесполезная традиция канула в прошлое: "сорокалетние" над своими текстами почти не работают, а юные "двадцатипятилетние" принцип влияния, даже собственного, на текст игнорируют вообще. Почему игнорируют молодые - понятно: во-первых, это естественное самообольщение, а во-вторых, они избегают идеологии в любом виде, в том числе предчувствуя инстинктивно, что углубление в творение даже с целью его очищения от штампов ради наиболее точного приближения к смыслу есть своего рода личная идеология, которая без работы над собой, без духовной аскезы, неминуемо станет однажды ложной. Какая аскеза, когда тебе двадцать лет? И есть еще одна причина, самая серьезная - постсоветская молодость в нравственном смысле абсолютно девственна, не ведает ни зла, ни добра; ее родителям все было "нельзя", стало быть, она насильственно возьмет все, что можно. От прежних поколений ей не досталось ничего из того, что хотелось бы сохранить добровольно и передать, минуя палочную дисциплину, собственным детям. Когда уважаемый Астафьев в сто двадцать первый раз публично повторяет своим "сорокалетним" бородатым ученикам, что проза "пишется задницей", имея в виду, надо полагать, особую усидчивость, то двадцатилетний вправе воспринять поучение мастера буквально. Вообще перлы наших мэтров словесности достойны если не Гиннеса, то отдельного пристального исследования, и уже очевидно, что чиновники, вроде Черномырдина, опережают наших писателей по меткости, остроте и здравому смыслу поучающих изречений.

Не захотела Денисова писать ни развращенным интеллектом, ни "задницей", а предпочла свое древнее сердце - отсюда и примитивизм, который отнюдь не примитив. И в отказе от оттачивания стиля, который еще недавно считался прямой обязанностью "профессионала", причем чаще всего за "профессионала" эту работу исполняла армия умных, образованных, искренне любящих литературу и весьма начитанных редакторов, ныне почивших в писательской памяти к великому удручению и обеднению русской словесности, - есть своя скрытая логика: новый литературный поток инстинктивно стремится к естеству и искренности. Беда его лишь в том, что искренним он способен быть преимущественно в рамках отрицания и унижения жизни, а рождается эта чернуха в силу тотальной нравственной безграмотности и, как следствие, столь же тотального недоверия к чему бы то ни было. Денисова нашим извратившимся коллегам и читателям со своей моралистической утопией не в дугу, так как не к месту грамотна и в нравственных правах человека, и, что еще хуже, в его обязанностях перед Богом.

Обращаясь к памяти дерзкого русского философа, при всем своем церковно-догматическом максимализме не боявшегося быть и еретиком, который цитируется в начале статьи в эпиграфе, хочу объяснить его в контексте "Екатерины Ш". Величайшая ценность автора повести в том, что он полноценен душевно - нравственно полон, - "грамотен"; ему ясно, что человеку добро, и что ему - зло, у Денисовой нет топора под компасом, да и компас ей не нужен, потому что чувство истинности бытия у нее врожденное, и "Екатерина Ш" написана поэтому не "о чем", а "чем". Она и не Екатерине и не о России писала - а Россией, ее и своим авторским творчески слитым душевным составом. Отсюда, кстати, при всей лубочности - цельность картины - попробуйте заменить Царицу любым иным поименованием - Депутат, Председатель, Тетя Катя, Марья Ивановна - повесть сразу рассыплется и обратится в пародию. Я пыталась примерить на роль управительницы сказочную Василису Премудрую - не прошло, хотя скрытому фольклорному духу повести не противоречило. Не прошло потому, что Василиса, хоть и эпическая праматерь России, но лицо от мавзолея на Красной Площади и кавказской Гории все же удаленное, а Царица - нет и ни в коем случае; и слава Богу, что из нашей памяти еще не испарилась Екатерина прежняя - Вторая, которая и есть один из ключей к диалектике Екатерины Третьей. Так что посреди народной утопии должна быть именно Царица, и стиль языка должен был родиться именно таким, каким и явился, - нежно-описательный, чувствительный стиль сентиментализма, упрощенного до назывных предложений, чтобы в слезливый маразм не впадать, чтобы чувства, как и размышления всерьез - было чуть-чуть, но никак не больше, а то ведь отвлечет, затянет куда-нибудь, заведет в болото или в Думу, где придется карабкаться впустую, а впустую - ну сколько же можно! Так что не так уж лапидарна "Екатерина Ш" - в ней все интуитивно уравновешено до цельности, до лаконичности во имя легкости и точности восприятия и жизнеспособности даже в устном пересказе. Так что вполне гармонично творение, хоть и простецкое с виду. Другим же - более эпически и стилистически усложненным - оно родиться, при честном к себе и к родине отношении, не могло; у него не было иного выбора, как только символического и обобщенного построения, по той простой причине, что конкретика, которая могла бы обогатить и образный ряд персонажей, и их взаимодействия попросту еще не рождена в реальной России, ведь нам к этим реалиям пробираться еще долго, дай Бог ногами, а не на брюхе… Не рожден еще тот материал, из которого возможно выстроить позитивную, без извращения патриотичную эпопею - нет его во плоти. А потребность обозначить светлое будущее - есть, и не коммунистический это инстинкт, а молитва о выживании народа в целом, да и каждого из нас, его малых молекул. "Екатерина Ш" - эмбрион будущей литературы. Эмбрион, быть может, еще не человек и даже не младенец, но ведь это уже не выкидыш и не аборт, которыми переполнена современная литература!

Если отвлечься от тысяч профессиональных членов писательских союзов, то литературный профессионализм придется рассматривать так, как и должно: как высшую меру ответственности за результаты своей работы. В этом смысле повесть Денисовой полностью профессиональна. Более узкие сопряжения текста с этим термином уже второстепенны в силу особенностей времени, когда так называемые "профессионалы" напрочь забыли о самом главном - о том, каковы будут последствия их творчества - здесь имеет смысл еще раз обратиться к эпиграфу и обратить внимание на вторую цитату, ибо подзаголовок той работы, из которой она мною извлечена, обозначен как "опыт оправдания человека".

Хотя, конечно, незнание законов читательского восприятия, с которыми необходимо считаться, если художник желает быть услышанным всерьез и надолго, по возможности широко и непредвзято, на "Екатерине Ш" сказалось, и сказалось, на мой взгляд, на финале повести. Нет ничего удивительного в том, что Царицу убивают , - озадачило бы, скорее, обратное. Я, читатель, предчувствую эту смерть в силу привычки к тому, что "хотим, как лучше, а получается, как всегда". Последнее столетие в России "всегда" выражается в том, что на российский престол покушаются до сих пор. Но мое читательское предощущение - моя закрытая от художника собственность. Мне, быть может, хочется, чтобы автор переубедил меня. Но спорный вопрос заключается в том, что любая смерть зачем-то необходима. Смерть - разрешение напряжений и конфликтов, а эти напряжения и конфликты в повести не выведены (и, может быть, не нужны). Предсказания бабки Снежаны тоже недостаточно для оправдания факта смерти. Автор, мне кажется, несколько сбился с цели, он забыл, что пишет не столько о персоналии Екатерины третьей, сколько в ее лице - о России (или планете в целом - не имеет значения). И если Россия несет в себе подверженность смерти, то это свойство должно быть каким-то образом автором расшифровано. Я не утверждаю, что меня лично пугает бренность, предательская слабость национального характера или же его жертвенность, - я просто хочу, чтобы самая главная и самая мистическая проблема народного самосознания была каким-то образом автором проработана, им понята, и мне, доверившемуся читателю, разъяснена и художественно доказана. Если, к тому же, учесть, что вся страна для Царицы есть ее кровное дитя, то вопрос становится еще более острым, ибо дитя убило свою мать. Если матери суждено уйти, передав всю себя, вместе с телом своим, детям без остатка, то это - не оспариваемое жизненное естество, и убийство здесь не при чем; прямое же убийство матери - чудовищное преступление, требующее если не суда, то хотя бы психологического разъяснения. Поэтому финал повести, несмотря на то, что читатель может почувствовать в нем некую инстинктивную закономерность, удовлетворить, тем не менее, не может - он недостаточен, неглубок, не расшифрован и прозвучал почти как бюрократическая отписка: "казнить, нельзя помиловать!" Когда речь заходит о самой, быть может, главной проблеме и страны, и каждого частного ее гражданина, назывного утверждения символических фигур в их символических взаимоотношениях недостаточно; здесь и начинается настоящая работа внимания и понимания, с этого момента к потоку интуитивного стремления выразить свою истину и должно подключиться аналитическое сознание художника, которое должно работать над проблемой как организующий ее инструмент.

Но какие бы претензии и требования не предъявлять автору, остается очевидным одно: "Екатерина Ш" создана смятенным любящим сердцем, требующим внимания совсем не к своим литературно-эстетическим достижениям, а к собственному народу, замершему над пропастью то ли в отчаянном прыжке ввысь, то ли в головокружительном падении. Вивекананда сказал: "Хотите любить Бога? - Любите человека!" "Пока не спасены все, не спасен никто", - это сказал Ауробиндо. Мудрецы Индии, поднявшие свой народ с колен совсем не силой оружия, прошли тяжелейшую школу самоотречения и аскезы для того, чтобы огласить простейшие истины миру, чтобы своей жизнью доказать их единственность и бесспорность. Татьяна Денисова, мать двоих детей, домохозяйка в чистенькой Бельгии, минуя путь философского искушения, говорит то же самое. Говорит потому, наверное, что догадалась, что усыновлению и любви подлежит все ею видимое, что она - мать всему живому пространству, до которого может дотянуться ее сострадающее зрение. В этом нет никакого подвига - это нормальная задача и нормальная цель всякой мудрой и неэгоцентричной женщины. Подвига нет, есть - естество, и - наше падение, выраженное в глухоте к простоте естества, в том, что женщины уже давно не матери, а мужчины - не отцы. Соответственно, нам остается ждать недолго, чтобы и дети наши перестали быть детьми, обратившись во всепожирающих чудовищ, что нам ежедневно и демонстрирует российская реальность.

Простота воды теоретически известна каждому: аш два о, кислота и щелочь, равновесие, универсальный растворитель, - в случае с "Екатериной Ш" - растворитель греха, - влага жизни, присутствующая везде и протекающая кровью через все сущее. Простая вода, простая безыскуственная речь, простое счисление: аш два о, два плюс один, два супруга и младенец, Дух-Материя и Бог. И, опираясь на супруга, мать взращивает не младенца, а Бога, который - через нас - питается любовью, увеличивается, познает и творит. В Боге растворяются родители наши, беда только в том, что мы, дети их, имени высшего все никак не достойны - любили нас без свободы, или мало, или вовсе никак, и потому мы и сироты, и потому - ни Отца, ни Сына, ни Святого Духа, и потому и Бог наш одинок и сиротствует, не в силах дождаться от нас помощи.

Зная, предчувствуя рождение российской материнской прозы и соучаствуя в этом процессе в меру сил, я, тем не менее, была несказанно удивлена "Екатериной Ш", прибывшей в Россию из внешне благопристойной Бельгии - и стабильнее, и западнее, кажется, ничего уже быть не может. Видимо, для того, чтобы всем существом сострадать своей родине и своему народу, надо оказаться вынужденным родину покинуть и увидеть нужду человеческую с далекой стороны. Там, в фирменном раю, у Татьяны Денисовой родилась вовсе не ностальгия или иные варианты полупоэтической, полуспекулятивной тоски по родине, а нечто вовсе неожиданное - трезвый, не замутненный никакими идеологиями, преходящими сложностями и вывихами судьбы взгляд на мир. Граница между Россией и Не-Россией не перерезала пуповины и не разъяла автора на две сиротеющие половины, одна из которых во что бы то ни стало жаждет благополучия, а вторая требует привилегированного права выражать тоску по оставленной позади Вологодчине. Пройденная граница сместила в российской гражданке, еще недавно всего лишь номинальной и статистической, фокусировку и придала особую точность и резкость, позволившую заговорить о самом насущном прямо и более чем доходчиво. И вместо расщепления личности, в эмигрантском творчестве демонстрирующего проблемы преимущественно частные, нежели общечеловеческие, и склоняющего к драме несостоявшегося индивидуализма, мы через "Екатерину Ш" имеем возможность познакомиться с человеком, которого драма собрала в существо цельное, нисколько не инвалидное, озабоченное судьбой родины более, чем долей собственной. Переезд российской гражданки в Европу завершился гражданством истинным - правом защищать сердцевину мира - человека. По ту сторону отсеклось все пустое, суетное, чувственное и застилающее обзор, а ценности пожизненные - любовь, сострадание, забота, жертвенная самоотдача, ранее мерцавшие лишь бессознательно, заняли свои законные и правовые положения в душе. Иной менталитет оказывается глух и чужд вдруг заявившим о себе исконным императивам человека российского, а может быть - и человека вообще, так что начинаешь прозревать во глубине покинутой родины Нечто, природой призванное к заботе и работе духовной, но судьбой обездоленное; Нечто, так и не востребованное за века истории к бытию. Совсем не утверждаю, что это Нечто имеет своим средоточием одну только Россию, но похоже, что именно российское сознание способно уловить его тонкие, едва живые токи. "Екатерина Ш" - чистое звучание души человеческой, телом обремененной не ради греха, а во благо, и всякое действие совершающей ради служения.

^{На первую страницу сборника}