Ч У Т Ь  -  Ч У Т Ь

      На той коммунальной кухне, где было мне лет восемь или полдевятого, стояла кирпично-чугунная печка, топилась она углём и дровами, у печки было четыре диска, на которых двадцать пять человек варили еду в кастрюлях, жарили на сковородках, тушили в её в казанах, кипятили огромные медные чайники, всякие пекли пироги – квадратные, круглые, длинные и короткие. Площадь кухни была метров десять, по сорок сантиметров на каждого, там же был рукомойник один на всех, топоры для дров, лопата для угля, две кочерги, которыми в дни праздников и поминок дрались иногда по пьянке. Не все, конечно, а только некоторые, особенно женщины, они почему-то чаще мужчин.
      Окно этой кухни упиралось в глухую кирпичную стену соседнего дома. Стена была очень страшного цвета – как внутренность адской пещеры, где на каждом шагу разверзается гиблое место, пропасть и прорва. Из окон всех пяти этажей в ту прорву летели селёдочные хребты и хвосты, пустые консервные банки, осколки битой посуды, гнилые отбросы, окурки, лохмотья, помоечный мусор. Для этого только и открывались мутные окна в стене, потому что не шёл никакой в них воздух оттуда, кроме отравы.
      Сорок лет истекло, а всё же оно мне изредка снится к перемене погоды, снится это окно и мой детский ужас, что весь тот мусор и падаль, карабкаясь друг на друга, выдавливают стекло и всех жильцов погребают заживо, - бронхоспазмы, лёгочная обструкция… Иные люди, с которыми сводит судьба, проясняются в этом оконном сне таинственным образом, беззвучной подсказкой, – ещё до того, как паршивые их поступки проясняются в яви в должное время. Мелькают они в этом сне и в этом окне, мелькают, чуть-чуть, едва-едва. Но речь не о том. А о младшем брате нашей соседки Кармен, высокой и сильной казанской красавицы.
      Он был настоящий вор. Он где-то, не знаю где, воровал мешками недоделанные какие-то шкуры, ловко и очень художественно их перекрашивал под лису, под бобра и енота, под тигра и леопарда. Исключительно по воскресеньям, когда впритирку народ на толкучке, он сбывал свою красочную пушнину, не скрывая, что это – подделка, и прямо оттуда мчался на поезд, половину той выручки сунув многодетной и вдовой сестре Кармен, которая стояла там на атасе, стерегла его от облавы.
      Месяца через три он тихонечко вдруг появлялся, ободранный, тощий, голодный. Как зверёк, забивался в тёплый угол на кухне и жадно хлебал "капустняк" из оловянной миски. Вместе с ним проникали в квартиру три-четыре мешка, из которых воняло мочой, как положено шкурам, над которыми он художественно трудился.
      Он ходил всегда озираясь чуть-чуть. Озираясь, мылся под краном, когда провели воду и рукомойник выбросили. Чуть-чуть озираясь, чесал свою гриву гребёнкой. Спал на подстилке у печки на кухне, чуть-чуть озираясь.
      Глаза его не совсем закрывались во сне и были чуть-чуть здесь, а чуть-чуть там. Однажды, чуть-чуть озираясь, он выдолбил на кухне в стене малюсенькую себе комнатёнку, такой сундучок, холодный и тёмный, где сперва помещался один человек с электроплиткой и лампочкой в потолке.
      Но потом вдруг ему открылось, что, если долбить дальше, комнатёнка распространяется вглубь, за счёт замурованной кладовки в соседней квартире, - что он и сделал, упорно долбя и затем поселясь основательно, с топчаном и столом, с двумя просторными табуретками и даже с комодом, на котором стоял сворованный каким-то невероятным образом телевизор с линзой, в которую наливали тогда воду для получения хорошей видимости. Только редкие богачи покупали в те времена телевизоры, это была несусветная роскошь. Человек по тридцать набивалось в его безоконную, беззаконную жилплощадь, чтобы смотреть в эту невидаль с водяной линзой, - и тогда он сиял весь от счастья,чуть-чуть озираясь.
      Была у него чахотка, повсеместная в те времена, и были у него в двух разных городах две овдовевших сестры, чьи молодые мужья пали смертью храбрых на фронте, а у каждой – по четверо-пятеро ребятишек.
      И всех он кормил, одевал чуть-чуть, обувал кое-как своей опасной профессией, преступная тайна которой завораживала меня чуть-чуть в те яркие детские годы.
      Он был безупречно честен в быту. Если что-нибудь брал в долг – стакан крупы, луковицу, кусок сахара или кусочек мыла, - всегда возвращал во-время и сполна. Яблоками делился и хлебом. Никогда не пил и не дрался.
      Но и ни с кем не точил балясы, от нечего делать не вступал в разговор и никаких занятных бесед не поддерживал, избегал их чуть-чуть.
      Однажды, чуть-чуть озираясь, он подарил мне альбом для акварели, о котором я даже мечтать не могла, - такой дорогой альбом!.. Он сиял на витрине универмага и вдруг исчез!.. Сиял бы на той витрине ещё сто лет, такая ему цена была там написана, - и вдруг растворился бесследно.
      Чуть-чуть заикаясь и сильно моргая, спросила я продавца:
      - Тут был у вас альбом на витрине… можно ли посмотреть, какая в этом альбоме бумага?
      - Нельзя! Украли альбом! Из витрины украли, а стёкла все целые. И другого такого альбома у нас, девочка, нет, - шёпотом сказал продавец, чуть-чуть озираясь.
      Итак, когда мне было лет восемь или полдевятого, знала я лично самого настоящего вора, совсем его не боялась и даже с благодарной детской любовью описывала его в своём потайном дневнике, а тайник для моих сочинений, сам не зная того, сделал вор, приподняв доску деревянной ступеньки у входа.
      Однажды январской ночью, когда в школе были каникулы и поутру не сдёргивали с меня одеяло, я сидела на кухне и читала старого "Идиота" с ятями, читала при свечке, чтоб не жечь коммунальную лампочку с электрическим счётчиком. В те времена не были редкостью дети, которые читали запоем, обожали старые книги, проникая в их многотомную суть, как в замечательно страшную сказку, где страшные тайны взрослых. Это было проникновение более мощное и глубокое, чем…
      Внезапно по воздуху, словно дикая кошка, промчался всклокоченный вор, одним рывком распахнул окно и канул во тьму, в то гиблое место, в теснину между домами, в пропасть и в прорву. И в ту же секунду страшно загрохотали в дверь кулаками и сапогами, рыча:
      - Откройте! Милиция!
      Сонные соседи в подштанниках посыпались в коридор, все друг на друга шипели:
      - Откройте! Откройте же! Откройте же, наконец!
      И все мешали друг другу пробраться к двери и совершить открытие.
      Ни о каком укрывательстве вора ничуть не думая, а просто от леденящего страха и зимней стужи, хлынувшей в оконную щель, которую вор оставил, естественно, не закрыв за собой окно изнутри, я проворно защёлкнула раму окна на крюк. Но этого как раз в скандальной толкучке никто не заметил.
      Милиционеров было четверо, все с мороза румяные. Один бросился сразу на кухню к тому окну, матерно удивился, что оно изнутри заперто на крючок, распахнул его и стал светить фонарём в ту пропасть и прорву.
      - Кармен, где твой братец? Где этот подлый ублюдок, вонючий гадёныш? Он с подельником валенки спёр со склада, пятнадцать пар! И семь электрических счётчиков, за охрану которых мы отвечаем! Где он, сука?
      - А по чём я знаю? Ищи!.. – сказала Кармен, зевая. – Такая твоя работа.
      - Чья эта свечка и книга?- спросил он грозно.
      - Это – моё…
      Он схватил меня за фланелевый ворот платья и поднял над Землёй, как щенка:
      - Где он? Куда сиганул? Говори, не то запру в допре!
      Так сильно ворот врезался мне в горло, что я не могла говорить, даже если бы захотела. Но я не хотела. Потому что он меня мучил и унижал, держа на весу, и почти вытряхивая из платья, и произнося эти жуткие звуки: ЗАПРУ В ДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ!..
      А когда, наконец, он вернул меня оттуда на Землю, я была уже вовсе не тем ребёнком, чуть-чуть другим, но это "чуть-чуть" пропитало всю мою плоть, всю душу – и там осталось навек.
      - Если ты кого-нибудь или что-нибудь видела хотя бы чуть-чуть, обязательно скажи, это поможет товарищам из милиции, - белыми губами произнесла мама, поправляя чуть-чуть мои волосы и одежду. Её дрожащий нездешний голос и холодные, дрожащие, нездешние руки напомнили мне страшную механическую куклу из " Багдадского вора".
      - Здесь никого не было. Я ничего такого не видела. Я книгу читала.
      Милиция учинила обыск в незаконно выдолбленной комнатёнке вора, но обыскивать там было нечего, всё как-то исчезло само собой. У Кармен перевернули постели, вспороли подушки, распотрошили комод и шкаф.
      Её дети смотрели на это спокойно. Никто не вопил, не визжал, не плакал.
      Когда все разошлись и затихли, Кармен принесла мне на кухню кусок круглого хлеба и полила его подсолнечным маслом:
      - Ешь! Чаю сейчас напьёмся, готов кипяток. Хорошо ещё товару не было, только две шкурки. А из двух шкурок дело не сошьёшь, - сказала она. – Сядет мой братец, сядет за те проклятые счётчики. И на кой они ему были нужны?.. Валенки – вещь, утеплю своих да племянников, а где взяла – не докажешь, перекрашу. Но счётчики, счётчики… Эх, дурак дураком, хоть бы в поезде его не сцапали.
      Но его-таки сцапали в поезде. А умер он через полгода в тюремной больнице, на пересылке. Две сестры его и куча племянников горевали отчаянно. И какое-то время все они жили впроголодь. Между делом выяснилось, что был он им вовсе не кровный родственник, подкидыш. Младенцем лежал себе на Земле в одеялке под окном их барака дощатого.
      Я не видала его мёртвым. И поэтому я – единственный на Земле свидетель, что он просто однажды январской ночью метнулся кошкой в окно и скрылся в теснине между двумя домами, чтоб его не схватили за шиворот и не трясли над Землёй в подвешенном состоянии, приговаривая: "Запру в допре, запрувдопре, запрувдопре!.."
      - Голодное воровство наказуемо, а сытое – нет или очень редко, потому что законы сочинаются сытыми, - говорила Кармен, зевая. Такая была у неё болезнь сердца, от которой зевают. И от этой болезни она начинала вдруг говорить, как по книге. Особенно, если выпьет. Это явление часто встречается, но почему-то велено думать, что по пьянке язык заплетается у всех подряд. Не у всех. У некоторых – наоборот.
      Чуть-чуть этот вор притворился живым, и время от времени он чуть-чуть встречается мне на улице, куда-то спешит, озираясь чуть-чуть, с каким-то котом в мешке, исчезая внезапно в людском потоке, в подворотне, в теснине между домами, чуть-чуть улыбаясь мне лично. Тогда я сама себе говорю:
      - Привет!