ДЕШЕВКА

   И вот теперь, мой драгоценный Читатель, я пользуюсь подходящим случаем обратить Ваше внимание на то, что живая птица стоит намного дешевле, чем из нее же чучело. Так не лучше ли оставаться дешевкой, но совершенно живой, чем превратиться в шедевр, но совершенно дохлый?..

   Казалось бы, дурацкий вопрос, однако же и весьма каверзный.

   Летит себе в небе над лесом дешевка – по восемь денег за килограмм, крыльями хлопает, воздух гребет, имеет чудесный обмен веществ и нечто звуками выражает. А волею случая, который всегда и есть тот самый закон природы, падает эта дешевка, угробленная добытчиком. И несет он ее не на кухню, не для своего и семьи пропитания, а несет он ее к чучельнику, к мастеру и художнику чучельного искусства, который делает из дешевки по восемь денег за килограмм замечательное произведение – по сто денег за образ, за выражение истинной живости мертвой плоти, начисто выпотрошенной и набитой особой начинкой.

   От качества этой загробной живости глаз, мордочки и фигуры зависят цена и выход чучела в свет – то ли в престижный музей, то ли в частное философское место, обставленное библиотекой и мебелью потомка потомков королевской династии, где всякий раз промокая чернила, давили на пресс-папье, увенчанное золотой, серебряной, бронзовой или даже деревянной головкой Данте, или Наполеона, или Шекспира, или просто Сатира, – в кулаке зажимали эту выдающуюся головку вместе с ее знаменитой мордочкой и катали таким способом промокашку по тексту.

   Один коллекционер, любовью раненный навек, заказал себе трость с набалдашником по фотографии той любви незабвенной – и потом всегда ходил по делам и жениться, опираясь всем телом и духом на головку и прелестную мордочку своей Беатриче, Джульетты, Офелии – возможны варианты…

   Но я не о том. Хотя, конечно, и думать противно, что некоторым за их выдающиеся заслуги посмертно выпало стать украшением полезных вещей, – и берут их за что ни попадя, пристраивают на вешалках почетных собраний, цепляют на гвозди в стене – как рога оленя, или голову его целиком, или отдельно взятые головы тигра, льва, носорога – возможны варианты.

   И все же речь – об искусных чучельниках, о художниках и дивных создателях дорогостоящей свежести и живой натуральности из убитых дешевок.

   Во-о-о-он там, за углом, где самка бабуина изобретает бессмертие в зарослях звезд, есть знаменитая школа, куда принимают только бешено одаренных детей и внуков бешено одаренных детей и династий. Однажды в пятницу, а этот день всегда нехорош для меня, в отличие даже от понедельника, занудил один старородящий сосед, чтоб я детей его в ту школу пристроила через родственника своего Санта-Морица, который с неба заведует княжеством Санта-Мориц. И так несносно впился этот старородящий сосед в мою нежную душу, так скулил он нескончаемо, неотвязно, тиранически содрогательно, что поехала я на трамвае и на троллейбусе в ту школу поглядеть на ее чудеса.

   В заведении этом три манерно фасонистых чучельника с сигаретками Санта-Мориц – такие длинные сигаретки, очень тонкие, темно-коричневые с золотым ободком – повстречали меня жизнерадостно, сияя рекламно и гипнотически всеми внутренностями и внешностями, как подобает обожателям и поклонникам, которые нечто мечтают немедленно раскрутить и «впарить» однофамилице маленького, но знаменитого княжества.

   Вся дюжина детей моего соседа, действительного члена Академии Вранья, мгновенно была принята в эту знаменитую школу на особо прекрасную программу, после которой все без исключения поступали с ослепительным блеском в самые престижные высшие учзаведения того и этого света.

   Дюжина прелестных, живых, свежих дешевок! Они так чудесно играли на дудочках, рисовали, пели, плясали, сочиняли всякую всячину, строили глазки, интриги, детские козни, кувыркались, дрались, царапались, обзывались, воображали. Но всего за три года школьные чучельники бесподобно их выпотрошили, набили спецвеществом мировых стандартов и мозги поставили в позу, наиболее благоприятную для выражения крайней живости в чучельном образе.

   Теперь эта дюжина расставлена в наилучшем порядке в наилучших местах, и сразу видно, как много, чего и сколько в те чучела вложено!.. Некоторая часть этих головок и мордочек достигла вершин успеха и стала для какой-то могучей кучки опорой при ходьбе – как набалдашник трости, а также – роскошной ручкой с кольцом в носу, за которое тянут, когда открывают особую дверь в особые круги, треугольники, ромбы и эллипсы, где многие теперь работают металлическими головками для ручек пресс-папье, катая таким способом промокашку по тексту, где, например, написано – «И, действительно, толпа на презентации поэтической книги Юнны Мориц, о чем-то говорит…»

   Я знаю о чем! О том, что Вы, мой люблёвый Читатель, для них – толпа…

   И еще о том, что я – не их драгоценное чучело, слава Богу, Творцу вселенных и Санта-Морица.

   Предки мои когда-то во глубине веков, действительно, пробегали через княжество Санта-Мориц, когда его совсем еще не было, и даже играли там на струнных, клавишных и духовых. Но я не играю эту мелодию.

   Я играю совсем не эту мелодию. Потому свое путешественное, солнечное дитя не привела я тогда к знаменитым чучельникам в ту бесподобно чудесную школу. И свято надеюсь, что ни моя, ни дитя моего голова и лицо никогда не украсят никакую ни трость с набалдашником, ни живой уголок знаменитых чучел. Чего и вам, как себе, желаю.

   Есть такие дивные чучела и вещицы, чья цена необъятна. Однако живая, летающая, рычащая, свиристящая, трепетная дешевка – вот счастье, которому нет вообще цены, пока мы на воле и живы…

   Ты родился, допустим, соболем или белкой. А уж тут как тут следы твои знает охотник с ружьем и капканом, звать его Настоящий Мужик, он в огне не горит и в воде не тонет. Руки-ноги ему отморозь, отрежь – так он силой духа превозмогнет и эту недостачу, много тому свидетелей. Выходит он из не съеденной пожаром, не заморенной голодом, крепкой избы в зимний таежный лес и долгие месяцы там за шкуркой твоей охотится, за нежной, серебристой, пушистой, тепленькой твоей шкурочкой – таких на шубы идет немыслимое количество, число необъятное, не говоря уж о шапках, воротниках, жакетах, горжетках, палантинах и прочей костюмерии.

   Идет себе в чаще Настоящий Мужик, славит Господа Бога за красоту леса и снега, за сладость воздуха, солнца, луны, за небесную силу звезд. А в сосредоточенной своей благодати вожделеет он, чуткий ухом, нюхом и глазом, весь устремился в кино – крови твоей, агонии, быстрой и верной гибели.

   Благородный в своей суровости, в своем трудовом одиночестве, и так далее в том же плане, идет Настоящий Мужик и точно знает, что ты – его главный приз. Вскинул он ружьецо, пальнул – вот и брякнулся ты на снежок благодатный, переливчато расстелился в драгоценной шкурке, весь лежишь лоскутком, содрогаешься там предсмертно и дорожаешь.

   А Настоящий Мужик радостно, полной грудью, упоительно дышит – Господа Бога за такую добычу благодарит.

   После он шкурку с тебя сдирает, остальное – собакам, псам и сучкам, наивернейшим друзьям его жизни праведной в честных трудах. А если ты под шкуркой съедобен и вкусен для человека, он сам тебя съест. В избе жена его ждет симпатичная, пироги с грибами печет, в чугуне жаркое томит с брусникой и мятой. Шкурки зверей выделывает тоже она, жена Настоящего Мужика, и надо сказать, работа ее – тяжкая и вонючая, ужас в каком растворе эти шкурки, эта пушнина, эти меха доходят до товарного вида…

   Вот соболья или там беличья душа твоя отлетела, а шкурку Настоящий Мужик продал и на деньги, полученные таким заповедным трудом, накупил водки, муки, сахару, печенья, ножей, патронов, керосину, бензину, трусов, носков, мыла – да мало ли чего Настоящему Мужику и жене его надо?!.

   Напились они водки под закуску неслыханной, домашней свежести, под грибочки, квашеную капусточку с клюквой, под жаркое из дичи, да лежат на сосново-кленово-дубовом столе головами, вниз прекрасными лицами, рыдают от счастья, что живы и рядом. Ветви звенят за окнами, снег поет белизной, солнце золотом кроет крышу мира, в тишине такой слышно Бога.

   А тебя-то в теле и нет, нет тебя во плоти – как не было, одна душа где-то плавает, – и слава Творцу, что избавил душу твою, беличью или соболью, от безоружного, непроворного, непредприимчивого твоего обитания под дулом Настоящего Мужика, зверопитающегося, птицепитающегося, рыбопитающегося, чтоб от болезни потом исчезать в долгих муках, кончаться медленно, а не мигом, как ты, – пиф-паф.

   Кровь твоя и шкурка дрожащая – наилучшие воспоминания, какие у него в тайниках переливаются светом пьянящей радости: «Эко, вот я, бывало…»

   А на том свете узрит Настоящий Мужик тебя лично в размерах огромных, в необъятных гробах – в одном тело твое без шкуры, в другом – шкура твоя без тела, да оба живыми глазами усеяны. И покамест он в оба лица тебя не узнает – никуда он не двинется, не пройдет, лярвами со всех сторон огрызаемый.

   Есть от этого способ верный, действенный, однако не всякому знать дано.

   Да уж, поистине тяжела натуральная бытность Настоящего Мужика, охотника, избостроителя, шкуроторговца, звероведа. Редким такое под силу, такое стечение невероятных возможностей.

   А тебе, драгоценный зверек в переливчатой шкурке, грех жаловаться – ты ведь даже и водки не пил, и денег сроду не видел, не зажег ни одной спички, не брился ни разу, не знал никаких документов, не говоря уж о наших буйствах духа и плоти, злобы, зависти, клеветы, военных кампаний – возможны бесконечные варианты.

   Вот идет Настоящий Мужик в малахае медвежье-волчьем, а ведь это – целое произведение про то, как медвежий волк его чуть было насмерть не завалил, да сам завалился в математически точном и находчивом поединке. Или опять же оленьего лося на нем бахилы – тоже целое произведение про то, как лось этот олений чуть было его насмерть не завалил, да сам…

   А ты бегай, дивный зверек, струистая зверь, дичь, красоты бесподобной дешевка, – пока ты живьем и на воле. Дешевка твоя божественна. Сильно подорожаешь, мордочкой и лапками свисая с гражданки в горжетке или с портрета отдельной твоей головы на стене. Бойся, трепетная дешевка, так сильно подорожать!.. Все мы смертны. Всё еще впереди. Даже то, что сзади.

содержание