ШОК И ОБМОРОЖЕНИЕ

   Я, ты, он, она, они, вы – в шоке, вы нас шокируете, мы вас шокируем, они всех шокируют, прекратите шокировать, электрошок, шикарная шокировка, шоко-терапия… Словесный порошок в кастрюльке-ядоварке. Действует.

   Шок (французское слово, буквально «удар») – смертельно опасная реакция организма на действие экстремальных раздражителей, выражается тяжелыми расстройствами кровообращения, дыхания, обмена веществ в результате резкого нарушения нервной регуляции жизненных процессов. Вот оно что!..

   В некотором царстве, где я родилась и живу, без поэтики пьянства нет божественных откровений. К человеку непьющему здесь относятся насмешливо и ледовито, скверное падает на него подозрение, что не зря он страшится по пьянке распахнуть свою темную душу да вывернуть всю ее наизнанку, обнажив греховные свои потроха. И уж вовсе немыслимо пускаться на славное дело, совершать поступки, достойные благодарной молвы, а тем более – слыть художником, если в пьянстве тебя никто никогда не видел и не может в твою пользу свидетельствовать: «Мы вместе пили». Такова традиция, она священна и неподсудна, соборна и несокрушима, и не видать благодати, а быть в ледяном одиночестве тому, кто к ней непричастен.

   Это мигом я поняла, на девятнадцатом году своей жизни прикатив в столицу мира и проведя свою первую ночь в общежитии высшего учебного заведения.

   Там пили вусмерть все молодые (и не очень!) гении творчески расцветших народностей, включая этнические группы соцлагеря, Крайнего Севера, Сибири, Алтая, Тибета, Гималаев и сопок Манчжурии.

   Заблеванные спали вповалку, даже на подоконниках, иногда и на стенах, босиком бродили по лунному снегу в поисках свежих находок, озарений и сочных деталей, проваливались в оледенелые дырки дощатой уборной, вопили о помощи, лобзали спасателей, истекали слеза-ми, рыдая, молились Пречистой Деве, Святым – Варваре, Трифону и Себастьяну, Аллаху и Будде, парили над крышами и ползали на карачках, дрались и кусались, кукарекали и мычали, бодая пыльную пальму в прогнившей, засиканной кадке и с нею барахтаясь в пьяном зловонье, смешанном с ароматами вьюжного снега, сосен и ветра, пасущего звезды и облака.

   «…сотовый мед каплет из уст твоих… и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!.. Нард и шафран, аир и корица… Как лента алая губы твои…» Песнь Песней – вот это что.

   – Пей! – она говорит, намотав мои косы на руку и тыча в лицо мне засаленный граненый стакан тошнотворного пойла. – Ну! Пей же! Все истинные поэты – пиляди и пьянь, свора ебитской силы, обретающая бессмертье в искушении сатаной, трезвенниками и целками. Рембо и Бодлер! Блок и Есенин! – Она ржет содрогательно, ее лошадиные зубья упираются в склизкую, фиолетовую сосиску нижней губы, и глаза выползают из век, словно два пузыря из резиновой жвачки. А все обитатели этой творчески адской ночлежки трясутся от хохота, покуда она отрывает мои косы от черепа, неукротимо и пыточно притягивая лицо мое древнее к склянке с вонючим пойлом.

   …«Жительница садов! Товарищи внимают голосу твоему, дай и мне послушать его».

   Я беру этот мерзкий стакан, выхожу на средину гогочущей площади жил, жилплощади, и выпиваю залпом, до капли, до чудовищной пустоты на дне, с предсмертным достоинством Сократа, приговоренного пьяным, заблеванным демосом. Цикута. Цикута вироза, вех ядовитый, особенно корни, корневище и молодые побеги, судорога, пресеченье дыхания, смерть.

   «Есть у нас сестра, которая еще мала, и сосцов нет у нее; что нам будет делать с сестрою нашею, когда…»

   Когда я ставлю пустую склянку на стол, облепленный чавкающей клеенкой, во чреве моем разворачивается огромный чугунный молот и, сокрушая солнечное сплетение, он изнутри раскалывает мой череп надвое, по шву, как скорлупку ореха, – ор эха! Слепну и глохну, но в искрах последнего света виднеется дверь и черный ветер, который ее распахивает, всасывая меня в сверкающий, ледяной пустотою гремящий космос. Так вытекает плоть человеческая в щель аэробуса, когда катастрофа. И «…запах от ноздрей твоих, как от яблоков…» Песнь Песней – вот это что.

   – Дамы и господа! Большую часть пути мы летим над водным пространством, спасательные жилеты находятся у вас под креслом, достали, надели, пристегнули, надули, нажали на клапан, загорается лампочка, не забудьте подуть в свисток, вас должно быть не только видно, но также и слышно, экипаж корабля желает всем провести приятно время в полете.

   Шок и обморожение… Папавер сомниферум – мак снотворный, сок растения, головокружение, сонливость, сон, переходящий в смерть.

   Сугроб, который так плавно сомкнул надо мною волны, был необъятно высок и просторен, у забора он рос, в нем лето стояло, струился полуденный зной, скрипел обжигающий белый песок, и прохладный ветер дул с океана. Меня никогда еще не отпускали так далеко – одну, ко дну.

   Скорость аиста – 41 километр в час, и делая по два взмаха в секунду, пролетает он 10000 земных километров… Колибри делает 200 взмахов в секунду, а пульс воробья 600–850 ударов в минуту, и температура его летящего тельца 39,8–45,3 градуса… Ласточка – национальная птица Эстонии… Самое огромное когда-либо существовавшее плотоядное наземное животное имело в длину 14 метров и называлось тираннозавр…

   Шок и обморожение. «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимуществ перед скотом; потому что всё – суета!»

   Это надо бы рассверкать, расплескать по чуть-чуть, в ритме тончайших вкраплений, чтоб оно обреталось внезапно, нечаянно, как всякая свежесть, как чистая прапрапамять, пра-пра-пам, пра-пра-пам!..

   Но череп расколот, и оттуда сыплется все, что с годами, с детства, из репродуктора, в библиотеке имени Павлика М. и Григория Сковороды, в амбулатории с калейдоскопом и фреской на вечную тему каверны и шанкра, дифтерита и тифа, мойте руки, фрукты и овощи перед едой, свинка, ветрянка, краснуха, капельная инфекция, не пейте из одного стакана.

   Шок и обморожение. Библиотека сугробов. Листается. Говорит голосами, как местность вселенской окрестности, как звуковая дорожка, которая лично мне родней и растительней, чем саундтрек. В сугробе сугробно дышу за гранью, за границей границ, в обложке воды, рассыпчатой, звездчатой, как снегопад, по которому с почтой идут почтальоны Бога и показывают кино.

   Отец, выходя из волны Борисфена, вздрагивает и на себе от воды отжимает – сатиновое, просторное, черное – изделие фабрики Розы и Карла, и слепыми зрачками глядит в небеса. Его кости печальны, улыбка блаженна:

   – Ты здесь?.. – он спрашивает. – Подвинься. Чуть-чуть.

   Ему не бескрайний берег, ему нужна только эта песчаная вмятина, сыпучий дочерний слепок, в котором он обретает свою пра-пра-пам, «… ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?» Песнь Песней.

   Зачем они шьют такое широкое на фабрике Розы и Карла?.. Ведь когда врывается ветер в эти мокрые черные раструбы, там все начинает кататься, и видны волосики дыбом, гусиная кожа и жиденькие желёзки.

   Мультум нон мульта – мало о многом, это воспоминание древнего детства, оно всегда чуть-чуть приоткрыто, как рот усыпающей рыбы, во чреве которой мы проплываем свой путь. Зачем они шьют такое широкое?..

   Шок и обморожение. В сугробе – самые свежие новости, секретный завод новостей – Почтовый Ящик, новостей патефон, новостей радиола, спидола. Властью запахло, властью! Зверским таким аммиачным потом, горящим болотом, корридой, ревом толпы «Убей!», бычьей мочой и кровью, селезенкой лошади, дрожащей от страха, лошади с мешком на морде – чтоб кошмаров не видела! – запахло кишками прыгучего тореадора, чесноком и крутыми яйцами жрущей публики, зноем запахло, пылью, полынью и грозовым электричеством. Ящерки шаркают брюшками по раскаленным камням. Звуковая дорожка сугроба. А соловьи заливаются, глазки закатывают, горлышки запрокидывают. Вещество эротики сладостно лихорадит. Песнь Песней – вот это что. «…подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» – к власти. «Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами? Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного?..» Власть! Она, сладострастная, – кто ж еще?

   «Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом, всякими порошками мироварника?» Власточка – имя женское, одновременно – птица.

   – А как в Измайлове снег сошел, стали все они из пруда всплывать, под коленками жилки подрезаны, органы все снасилованы, поза утопленная, личики лет на пять, ну на шесть, никак не взрослей, и платечки нежненькие. Вот какая пошла песня.

   – А под асфальтом в сугробах что творится?.. Жемчуг в канистрах – раз, золото всякое – ведрами да кастрюлями, яхонты – бельевыми бачками, а вниз лицом – без вести пропавшие.

   – Тьфу ты, мерзость какая! У вас, гражданка, течет из мешка.

   Течет, течет, весна кругом, одуванчики, зелень и правда-матка, что все развалилось, прогнило и потекло. С груди – камень, гора – с плеч, с языка – прищепка, с губ – замок: проворовались, антихристы, державу ограбили, в лагерях загробили, в тюрьмах перестреляли, сокрушили, сгноили, оклеветали, оттяпали, отравили, взорвали, измерзопакостили, привели в исполнение… Кто? Где? Когда? Фамилию! Имя! Город, область, год, месяц, число! Ворон каркнул: «Никогда!..» Перекур, перекурв, не до кур – у кур нет рук, но курвы – красоты нерукотворной, за них дерутся насмерть алмазными диадемами.

   Кто? С кем? Где? Когда? Любопытному в театре прищемили кое-что, комиссия постановила судить его за порчу двери и спектакля. Тик-так, тиктактика такая, чтоб тикал тик в глазу, внизу сугроба.

   Она была старше на восемь лет, выросла в дюнах, русский был для нее языком оккупации, но страшно хотела замуж за трехэтажного партизана. Сугроб отвезла в больницу и там со мной ночевала, своей виной гвоздясь, пыточной подлостью. Мох она заговаривала и поила заговоренным отваром, пеленала отморожение – медом и салом гусиным, апельсином кормила, отдавалась трубе с керосином – за тот апельсин, унижалась по-всякому. Унижение – страшной силы власть, моя Власточка.

   Мы жили в лесу, и однажды, гуляя по этому лесу, я вытащила ее из петли. В благодарность она заставила меня закурить – чтобы стало мне легче. Курение – оно, конечно, самоубийство. Но не такое ведь, как петля, из которой тысячу раз вынимает табачный дым.

   Она была из материй с чудовищными амбициями, занималась изъятием ценностей, которые принадлежали не ей – исключительно потому, что она не могла бы ими воспользоваться ни при каких условиях. В ней постоянно кипела кастрюлька-ядоварка.

   «Но пропади я совсем, если ее не люблю» – искренне Ваш Катулл.

содержание