До и после недели рукопожатия

   Незримый лежал в трущобе и жевал сушеные финики. Сын пустыни, он выглядел дважды старше своих тридцати лет, и вдобавок глубокие, жирные, потные складки придавали его лицу выраженье кожаного мешка, где переливается с боку на бок протухшая питьевая вода.

   – Эй ты, не бойся! – сказал он белобрысому, скуластому парню с завязанными глазами. – Сейчас я буду тебя кормить. Миска – в углу направо. Ползи!

   Он никому не доверял кормить своих пленников, он любил это делать сам. В квартале, где Незримый родился, обитали стаи голодных птиц и животных, и годовалым ребенком он ползал средь них, посасывая сладкую гниль помоек, а позднее, встав на ноги, яростно дрался с ними за кость и за корку, рыча и зверея. Так добывали пищу многие дети его народа, они не боялись смерти, ничто не считали грязью, и брезгливая маска к ним никогда не липла. Выраженье брезгливости появилось гораздо позже, годам к двадцати, когда умопомрачительная помойка цивилизации распахивала свои роскошные, уже небесплатные внутренности, подманивая животных, чьи молодые, голодные железы вопили, что жизнь единственна.

   Белобрысый облизнул пересохшие детские губы в кровавых трещинах и не сдвинулся с места. Руки его за спиной были замкнуты на железку, и жгучая боль разливалась в левом боку, текла в поясницу и закипала в ногах, раскаляя ступни.

   Незримый знал эту боль наизусть, и силой воображенья он сейчас пропускал сквозь себя кипяток этой пытки, чтоб удвоить страданье, униженность и отчаянье жертвы, для которой он был незрим. Как бог, подумал Незримый, как неподсудная сила, чья непреложность выше добра и зла. Благодаря этой силе он выжил в таких переделках, которым не место в памяти, если ты не издох и жизнь тебе предлагает свое время и действие в обмен на забвенье.

   Он вырос в огромной семье и уже не помнил, сколько там было сестер и братьев – полтора или два десятка? – так много их вымерло от болезней, жестоких драк и несчастных случаев. Но самой красивой из них, самой веселой и нежной, самой незабываемой, несомненно, была Камилла, эта шлюха, – с удовольствием вспомнил Незримый и улыбнулся, мысленно перебегая кровавую диагональ той улочки в Триполи, где она расплескала мозги, поскользнувшись на подоконнике и оставив ему в наложницы восьмилетнюю дочь.

   – Хочешь выпить? Я сделал тебя знаменитым. Все радиостанции крутят сегодня ту пленку с твоим голосом. Весь мир думает о тебе. И обо мне, никому не известном. Твои портреты во всех газетах. А мои, слава богу, нет. Я, безымянный, незримый, не лезу в глаза и пью за твою всемирную славу. Если ваши ослы ровно в девять не удовлетворят мои скромные просьбы, я прострелю твои мозги через задницу. На, выпей!

   Незримый железными пальцами сжал заложнику ноздри и влил ему в глотку полстакана местной паршивой водки. Он захлебнулся и выблевал желчь в приступе судорожного кашля. Руки, замкнутые за спиной железным кольцом, мешали ему глубоко вздохнуть, и он кашлял все громче.

   – Заткнись, падаль! Услышат… – Незримый стал колотить его кулаком по спине, меж лопаток, и пленнику сделалось легче, он больше не кашлял. С отходом желчи воздух ему показался слаще, и горечь на губах и во рту медленно отмывалась слюной и дыханьем. Он опьянел, расслабился и, сперва опустясь на колени, лег на каменный пол:

   – Господи, это я, пошли мне воспоминанье!

   Во сне он купил мороженое на пыльной, ветреной улице, которая где-то вдали обрывалась, впадая в море. Мать ходила туда на закате – потрогать рукой корабль и помечтать на скамейке. Прутиком он сосчитал чугунные ромбы в ограде Этнографического музея, на мраморных ступенях которого, как в зеркале, переливались струистые отблески волн и облаков.

   Когда улица кончилась, он увидел, что на скамейке у самого моря сидела мать, читая газету, которую ей перелистывал ветер. Она обернулась и спросила, не разжимая губ:

   – Мой маленький, радость моя, где же ты был так долго?..

   Незримый рванул его за ухо, вышиб из забытья и выволок из трущобы на воздух:

   – Поехали, быстро, быстро!

   В кузове маленького фургона белобрысая голова заложника билась об железное дно, и он потерял сознание. Полицейские нашли его через семь минут после звонка: «Шеф! Под мостом у аэропорта…»

   Через месяц он выписался из госпиталя и вернулся на родину, через год его перевели из Министерства Иностранных в Министерство Внутренних Дел. Через пять лет во всем мире объявили Неделю Рукопожатий, и на третий день он, запивая водой аспирин, услышал из телевизора голос Незримого:

   – Народ моей молодой республики знает, что жизнь человека единственна и священна, это придает нам силы в борьбе за равноправие и справедливость, за человеческое достоинство каждого крестьянина и рабочего, а также будущей народной интеллигенции. Нам отвратительно любое насилие, мы с радостью подписали конвенцию по борьбе с терроризмом, и мы неустанно боремся за права человека. Открытость, добросердечие, уваженье ко всем народам и религиям – исконные черты нашего национального характера.

   Тут Незримый зло и весело улыбнулся, сунул руку за борт кителя и вмиг исчез, уступая экран козе на горном лугу.

   – Господи, это он! А-а-а-а-а!.. – закричал мученик, раздираемый лютой силой прозренья и падая вниз лицом.

   К концу Недели Рукопожатий он уже не был русым, он стал серебряным, словно свежая кладбищенская ограда. И мычал на больничной койке, утратив речь.

   Он забыл свое имя и как называется море, скамейка, мороженое, воздух, вода и все то, что он чувствовал, чувствует, чувствовать перестает.

   И мать в этом сне спросила, не разжимая губ:

   – Мой маленький, радость моя, это что у тебя в головке?.. Инсульт?..

содержание