Российская газета – Федеральный выпуск № 95(6367)

Игорь Вирабов

Появление "Сквозера", новой книги стихов Юнны Мориц, – событие в поэзии не рядовое

Сердечки бьются

У всякой книги-как-книги сбоку должен быть бантик: славославная аннотация (мелкими буковками). Книга-как-книга жить не может без похвал-зазывал, внушающих читателю, что автор грандиозен, массы от него содрогаются, и даже, было дело, сам Вильям Шекспирович скончался, прочитав ее, – лопнул от зависти к умению мостить словами тротуары текста!

Подобных книг-как-книг на свете нынче пруд-пруди. А книга без похвальной аннотации – сразу подозрительна. Это уже какая-то-не-такая-книга. Это уже "Сквозеро" какое-то. Ведь что вышло со "Сквозером", новой книгой поэзии Юнны Мориц? Автор настоял, издатели сдались, стерли свою похвальную грамоту – и пристрочили строгое предупреждение: "Поэт Юнна Мориц не любит хвалебных аннотаций, которые давят Читателю на мозги. Издательство "Время" уважает волю такого Поэта".

Заметим сразу: если это и каприз – то каприз, на который заслуженная поэтка Юнна Петровна Мориц имеет заслуженное право. Нет, ну сами подумайте. Вот возьмем соловья, например. "Соло вей, осоловей, малютка! / Весь ты весишь граммов девяносто. / У таких, как ты (подумать жутко!), – / Не бывает творческого роста". Серенький, пигалица, а в реверансах не нуждается. Зачем они соловью? Соло его не зависимо от поклонов. Вот и поэту они – зачем?

Книга соткана из "жизнества" и "жизнедрожи" Юнны Мориц, хотите принимайте ее, хотите нет. Но совершенно точно: выход в свет ее "Сквозера" – событие в поэзии не рядовое.

* * *

"Сквозеро" составлено из четырех книг, прежде не издававшихся. "Озеро, прозрачное насквозь", "Большое Льдо", "Героин перемен", "Ужасные стихи". К ним вдобавок – стихи их цикла "Найухоемкие сигналы". И графика ее, черно-белая и цветная, "такие стихи на таком языке".

Мне не удастся скрыть, что к Мориц я пристрастен, – не буду и пытаться. Она, говорят, бывает чересчур резка и жестка. Ну, предположим. Нет, возражает кто-то, – Мориц излишне иронична и язвительна. Кто спорит, кому-то "излишне". Но непременно обнаружатся и третьи, и их не счесть: тем, кто читать не разучился, умеет даже чувствовать и слышать, – мир Юнны Мориц открывается хрупким, веселым и светлым. В поэзии она распахнута, слова бодрят, как витаминчики, ее стоит прописывать как лечебную терапию. Хотя у некоторых с непривычки тут же случатся обострения, болячки и психозы лезут наружу. Но это на пользу: при регулярном употреблении хворь как рукой снимет.

Любопытная странность, штрих мимолетом, – к Юнне Мориц, годами не издававшейся, пребывавшей в "черных списках", для кого-то остававшейся лишь автором детских песенок про "дырочку в правом боку", сторонившейся богем, тусовок и мейнстримов, постоянно обращались, когда худо, за помощью, за поддержкой коллеги самых разных "течений", "измов", "диссидентств", от бывших узников ГУЛАГа вплоть до теперешних бойцов либерально-стихотворческого корпуса. И она помогала, умудряясь вытаскивать из непростых или простых житейских ситуаций. Тому примеров тьма – но мы истории не пишем.

Вопрос: почему именно к ней? Ни с нужными чиновниками, ни с полезными олигархами, ни даже с упакованными "оппозициями" она не водит дружб. Отроду никаких "рычагов влияния" – кроме одного: про нее всегда знали, что она – ничем не "замарана", живет по совести. И пишет по совести. И когда вдруг кто-нибудь заводит старую песню: что-то с нравственными авторитетами у нас в обществе напряженка, – нужно просто иметь в виду: вот к ней, поэтке Юнне Мориц, дорожку протоптали давно – те, кто знает, где искать авторитеты.

Новую книгу, против всяких правил и стонов издателей, Юнна Мориц опубликовала в интернете еще до выхода в свет. Коммерческий успех дело десятое, – и это у нее всю жизнь без всякого кокетства. Тот, кто прочел в сети и захотел потом раздобыть ее книгу, – и есть ее верный читатель (впрочем, она настаивает, что это слово пишется с большой буквы: Читатель). Их у нее на сайте много, по статистике интернета под миллион из месяца в месяц.

Но интернет, как заведение тоталитарное по сути (все и вся под контролем, шаг в сторону – расстрел цепными комментами), вываливает на Мориц, кроме любви, еще и порции своей дежурной злобы, чаще хамской – там другую редко встретишь. Хамство сегодняшнее, поправляя очочки, часто думает про себя, что оно креативно – но оно заблуждается. Интернета еще не было, а Бориса Леонидовича Пастернака, скажем, уже в 1958 году называли словечками нынешних "юзеров": "паршивая овца", "лягушка в болоте", кем-то хуже свиньи, которая "не гадит там, где ест". Так что самые отчаянные, продвинутые, либеральные и прочие хулители Мориц – оказываются абсолютными детьми слесаря Сучатова, экскаваторщика Васильцова и писательского генерала Софронова: эти трое первыми произнесли когда-то, независимо друг от друга, по велению сердца, легендарное: "Пастернака не читал, но осуждаю". Дело пасквилей ничуть не умерло – даже если сегодняшние Сучатовы сами не знают, что они Сучатовы.

Мнение этой группы товарищей Юнна Мориц не оставляет в книге без внимания. В стихотворении "Караван" – их главные тезисы: "… что я, несчастная, давно сошла с ума, – / пришла маразматическая старость ,/ и уменя талантов не осталось, / конец ужасен, беспросветна тьма!". Мориц в ответ лишь вспоминает бодлеровского "Альбатроса", для которого родней стихия неба:

Когда хромаешь ты по кораблю
Влача свою крылатость так смешно!
За этот жалкий вид тебя люблю,
Великое посмешище родное!

Ранит ли ее такая злоба? Юнна Мориц ранима, как любой, кто чуток и честен. Но, во-первых, виду никогда не подаст. Во-вторых, жизненный опыт у нее таков: чужие несправедливости и глупости ей лишь прибавляют сил. Бронежилет ее жизнестойкости начинала шить еще Великая война. Такие штучные бронежилеты сегодня уже не делают.

* * *

Чем книга важна? Она возвращает полузабытое ощущение – не разорванного в клочья, а неразрывного, слитного течения большой реки под названием "Русская поэзия". Явления, в котором автор не случайный соглядатай, а полноправный соучастник. Поэтка, отдельная ото всех – и неразделимая с летучими именами, вергилиями, сопровождающими ее по жизни круг за кругом: здесь и свой ад, и свое чистилище. Это такое "сквозеро", в котором отражаются тропинки жизни Мориц, – от самого раннего детства.

Чем книга удивительна? Она возвращает полузабытое ощущение – традиционное для русской поэзии: в ней есть поэт, у которого есть Родина и собственное достоинство, и чувство предназначенности, "небеснообязанности". "Шелест неба в передней, / Снегочувство струны, – / Не получится средней / Из России страны, / Не получится средней / Из меня никогда, – / Лучше буду последней / Спичкой в Арктике льда".

Чем эта книга отчаянна? Она нежна и хулиганиста, откровенна и сокровенна. Но часто неполиткорректна. Не угождает никому. Ни денежным мешкам, ни коридорам аппаратов, ни туфелькам болотным. Но так же нельзя, не угождать – затопчут?! Чем особенно наше время: рот открыл, моментально ясно, кто тут кого танцует. Мориц танцует исключительно саму себя. Она само-бытна и само-ценна. Как-то так всю жизнь умудряется, не в ногу. Неприбыльное это дело, нельзя ли как-нибудь помягче, Юнна Петровна?

А вместо ответа: "Иносказаний предательство. / Иносказаний отвага. / Где никогдательство, / Там и всегдательство, / Слово – любвисто и наго!". Хватило ей сполна – и продажных всегдательств, и предательских никогдательств, – по жизни. А не перешибут они ее "любвисто".

* * *

Время зыбко, как рябь на поверхности "сквозера". Время то ускоряется, то тянется, и строки удлиняются или пляшут, играя рифмами, как в прыгалки и салочки. "Бывало, пойду и вспомню, / Что завтра было сегодня / И будет позавчера".

Вот ей 5 лет, "зеленка, перекись и прочая аптека", такой урок – "ранимость, свойство, а не случай". Зато девчонка "видела солнце сквозь нежный стручок молодого горошка". Такое открытие детства: "смотреть на просвет все подряд – наслажденье!".

Вот детская память о Киеве, где она росла: "Где-то давно гдерево, где / Киевом пахнет каштан. / Гдевочки след в этой среде / Бегством от ужаса пьян"… А следом набегает тень войны, противогаз, воздушная тревога, бомбоубежище, сосет младенец блузку, нет молока, но в блузке есть немного. А что спасало битых и голодных? Единственное – Чувство Дома. Без него "страна пылает, как солома", и только в нем секрет военного искусства. "Без Чувства Дома – нет Победы, есть убийство".

Вот ей 10 лет, вот 15, когда "одиночества боится большинство, / потому что за такое ство / могут не принять за своего". А там – и "Весна" и необычность новых чувств: "Глазами глаз, губами губ – / В листву листвы, в простор просторов"…

…И небо неб, и письма писем
Нам шлют оттуда звезды звезд,
Не зная, что от них зависим!.

"Арктика" – это Мориц 19 лет, в 56-м она плавала несколько месяцев на ледоколе "Седов". Набиралась "улыбайского ума" там, где "все лето – день, всю зиму – тьма". И где никто не мог предположить, что вся "страна провалится под лед, / А все пространство необъятной льдины / Бандитские захватят господины / И превратят в свободы самолет".

Воспоминание 20-летней Юнны – "Меня любили политзеки из Гулага, / Когда на волю привезли их поезда".

Я в двадцать лет была вполне себе философ
И знала все о людопепле из печей!

И наконец – пленительное, вольное, как юность любвей и обманок, – летит стихотворение: "Я шла по улице ногами, / И ветер платье раздувал. / Всё остальное шло слогами, / Держа, как волны, интервал. / Слогами шло сиянье свыше, / И шёл слогами кислород, / Шли облака, листва и крыши, / Моих свобод воздушный флот"...

Там живопись поёт слогами,
Не лживопись, не маски поз.
Там любят всеми облаками –
За что?.. Стонательный вопрос.

…Мориц идет кругами памяти. А в "Старом пальто", в котором "Хлебников ходил, шагал Шагал", в котором "ходят все на свете времена", – всплывает и Вергилий: конечно же в таком пальто в аду он Данту помогал ходить подобными кругами.

* * *

А по кому часы сверяет Юнна Мориц? По Ван Гогу, сквозь прозрачную лошадь которого "зелень светится после дождя". По пьяному Звереву – как он, пишет лишь "ветер полетной кистью". По Леонардо, съевшему перед Джокондой лук: "Чтоб слезы, марево, сфумато, все размыто – / Иначе быть не может полной ясности". Появляется Крылов, не дедушка уже, а девушка – уж очень "девственно правдив и сносит потолок". И Андрей Платонов, и "хлеб поэзии" по имени Велимир, и Александр Блок. И Слуцкий, догоняющий загадочную Ксению Некрасову, у которой на еду ни копейки. И хулиганский Гоголь с носом: "Есть размеры, подходящие для торга, / Знаешь, Гоголь, их берут, давая взятки, – / В этих брюках иногда бывает орган, / Что стихами говорит при пересадке". И Осип Мандельштам: "Бояться, что тебя убьют, / Как Мандельштама?!. / Рвись на части – / Тебе не светит это счастье, / Его не каждому дают!".

На рынке тут торгуют выданной селедкой Ходасевич и Ахматова: "А между ними топчется Гомер". А Цветаева еще в Праге – с бесценными яблочками. То возмущенные родители: детей принуждают учить много Пушкина! То сам Пушкин, от которого оставлен только грим ("который – Пушкин, но без поцелуя Творца небесного и быстрорастворим"). А то и Шекспир: "Терпи, Шекспир, – нам тоже невтерпёжку, / То расстреляют ложью, то под нож – / Теперь народы чистят, как картошку!".

Все это – чистый фейерверк, фонтан неразмешанных красок. Гербарий из засушенных имен вдруг оживает, чувствуя себя в ее книге, как дома. Зачем такой парад имен? Кто-то пискнет: ага, "пристроиться" к классикам? Да Мориц и сама давно по праву "классик". Хотя не любит это слово – предпочитает звать себя "стервой Сопротивления". Сама по себе и по совести. Этим и интересна.

"В одном ряду с Цветаевой, с Ахматовой? / Из ряда – вон!.. / И будешь им родней". У нее и вышла книга – о себе и о своей родне.

* * *

Естественно, в книге есть и те самые "Ужасные стихи", за которые кто-то, узнав себя, склоняет Мориц. Она бескомпромиссна – это бесит. На этот счет есть замечательный пример. Когда-то Бертран Рассел, будучи в летах преклонных, сколотил интеллигенцию в неправительственный международный трибунал по расследованию военных преступлений во Вьетнаме – он просуществовал недолго, но успел обвинить США в геноциде вьетнамского народа. Рассел был человеком авторитетным, факты приводились неопровержимые, – что последовало за этим? Ведущие газеты свободного мира стали печатать статьи о том, что затея Рассела несерьезна, что Рассел – сами понимаете, ку-ку и выжил из ума. К чему этот пример? Да все к тому же.

Юнну Мориц игнорировать трудно: факт ее значительного существования в поэзии неоспорим. Реагировать – а как? Сучатовским методом: стихи ужасные! И антирасселовским: была бы в здравом уме – не писала бы о своей (нашей) стране с такой любовью! Ну что мешало Юнне Мориц когда-то укатить из страны в эмигранты, чтобы оттуда во всех своих бедах уличать страну – обстоятельства ее жизни очень тому способствовали.

И Россия была бы виновна
За мое на чужбине житье,
Но прошляпила Юнна Петровна
Невозвратное счастье свое.

Почему? Объяснение для кого наивно, старомодно или пафосно – но правда такова: потому что здесь для нее был и есть – "никуда не удравший читатель никуда не удравшей страны".

Собственно, из этого – ясно и просто вытекает все отношение Мориц к "приличному обществу, где неприлично быть Россией". – "Нет, лучше в обществе я буду неприличном, / Чтоб ваши правила приличия забыть!". Из этого – ее по-детски чистое отношение к "людоедской эпохоти", "жиртресту протеста", "тирании либералов", ко всему, что смотрит на страну и народ свысока: что за плебс? К тому, за чем и язва Гоголь не пойдет. "Выйди, Гоголь, в знак протеста, / Соверши переворот, – / Гоголь трубку не берет!".

Стихи неудобны, как зеркало. Ну кому приятно узнавать себя в издевательском "Танго": "Фашизменный туман над нами проплывает, / Над Гитлером горит сочувствия звезда, / Фашизменный туман оптически сливает/ Всё то, что не должно забыться никогда"?!.

Или вот вопрос из тех же неудобных, неполиткорректных – она не боится спрашивать в лоб: а отчего гораздо эффективней Сталина страну в девяностые угробил антисталинист? "Ужасней призрака с усами – Мельчанья мухотворный дух". Хотя есть рядом и веселое стихотворение о грустном, "Эпизодчий": про открытие сухого молока взамен живого, про дойную корову, смолотую в пыль. Одно из лучших в книге. "… Не люблю я пыли!" – / Сказал, чихнув от пыли Джугашвили. / И бантиком сложив красиво губки, / Чихнула Берия, покорная ему".

* * *

Для тех, кто не понял, в книге есть и словарик: что означает тот или иной неологизм. Отдельно – рисунки Юнны Петровны, их надо рассматривать. Подписи к ним неожиданны. Скажем, вдруг – афоризм от канадской хоккейной звезды: "Главное – откатиться туда, где шайба скорее всего будет, а не туда, где она была. Уэйн Гретцки". Или такое вот нечаянно-чайное: "Многие слова пьют чай: встре-чай, невзна-чай, полу-чай, кон-чай!". Или совсем хрустальное: "Когда ботиночки прозрачные звенят на звездных облаках".

На самом деле все рисунки Мориц тоже – сплошь из любви. Если смотреть на них глазами глаз: "И что ни нарисую на листе – / Собаку, мост, где ходят человечки, / Ведро картошки – у меня везде / Сердечки бьются, / Господи, сердечки".

* * *

Куда ведут ее вергилии, что впереди? "Сквозь тьму и свет" – об этом Мориц с нежностью исповедальной: "Однажды мы с тобой проснемся после смерти, / Забудем опыт свой и знаний ерунду, / Обслуживать в аду нас будут злые черти, / Но мы не будем знать, что черти есть в аду"...

…Там никаких времен и никаких событий,
Но мы не будем знать, что там событий нет.
Две тени, две любви, мы сотканы из нитей,
И мы пройдем сквозь тьму, как мы прошли сквозь свет.

25.04.2014

См. также: Юнна Мориц: Быть "жертвой режима" – это не мой жанр