Михаил Кралин

С ЮННОЙ ПО ЖИЗНИ

У Юнны Петровны Мориц много Читателей.
И число их увеличивается с каждым днём.
Это для поэта, конечно, благо, но как порой мы бываем "ленивы и нелюбопытны".
Уже и 2014-й повернул на осень, а никто из этой многочисленной армии друзей+поклонников+Читателей почему-то не вспомнил, что в этом году Юнна Мориц может праздновать редчайший юбилей –
60 ЛЕТ ЛИТЕРАТУРНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ!
Почтенная цифра, что и говорить. Перед такой датой можно (и должно!) и неподдатым склонить колени, то есть я, конечно, прекоряво выражаюсь: не перед датой, но перед ПОЭТКОЙ ЮННОЙ ПЕТРОВНОЙ МОРИЦ!
В таинственном свете этого необычайного и редчайшего по нынешним да и по всегдашним временам юбилея и мне захотелось сказать несколько слов о том, что она для меня значит.
Юнна Мориц первое стихотворение опубликовала в 1954 году, через год после смерти Сталина, когда ей только стукнуло целых 17 лет!
А родилась поэтка в 1937 году. И этот чёрный год хоть этим рождением поэта может оправдаться перед эпохой!

...Читаю в разного рода поисковиках и справочниках, как они определяют: кто такая эта Мориц?

"Украинская поэтесса" (да почему – до смешного – да, видите ли, потому что родилась Юнна в Киеве, да язык украинский знает, да Коротича переводила, да об Украине в последнее время неустанно пишет, – вот тебе и украинская поэтесса...

"Советская поэтесса". Тоже смешно до боли. Родилась в СССР. Так-то оно так, но что в ней советского? Тут, конечно, момент спорный. На мой личный взгляд, даже очень много советского, прежде всего, – принципиальность и совесть. Но эти черты характера её личности выработались не в подчинении советским догмам; в самой той – семнадцатилетней – юности Юнна себя в своей поэзии выражала резко, задорно, независимо, вглядываясь и опираясь отнюдь не на советские, а на мировые авторитеты в поэзии.

"Российская поэтесса". Ну, это просто безграмотное выражение времён "царя Бориса", на него и слов тратить не стоит.

"Русская поэтесса (поэтка=поэт). Тут дело не в категориях рода.
Помню, как на единственной в жизни встрече с Юнной Петровной ей задали вопрос: "Разделяете ли Вы поэзию на мужскую и женскую?", на что Юнна отреагировала молниеносно: "Мы же не в бане!"

Поэт есть прежде всего язык, на котором поэт выражает и гармонизирует свои мыслеобразы. Юнна Петровна много переводила с разных языков, но переводила на русский. На этом языке она мыслит, на этом пишет пока ещё русский язык остаётся языком Пушкина, языком Ахматовой, он будет языком Юнны Мориц!
Юнна Мориц по возрасту принадлежит к "шестидесятникам", старше меня на 11 лет, она человек иного поколения, но она никогда не была в шестидесятнической стае. Даже среди тех горластых ребят она выделялась (и выламывалась!) своей резкостью, своим не то чтобы диссидентством, но, во всяком случае, ВОЛЬНИЧАНИЕМ.
Это свойство, это качество обязательно для настоящего поэта, хотя нам и сейчас трудно принять строки Пушкина из его "Вольности":

Самовластительный злодей,
Тебя, твой трон я ненавижу.
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу!

Слова поэта не что иное как дела его, и они, увы и ах, но сбываются!
А у Юнны была своя "Вольность", начиная с которой произошло моё (и всеобщее!) с ней знакомство.
Это – опубликованное в 1963 году в журнале "Юность" стихотворение "ПАМЯТИ ТИЦИАНА ТАБИДЗЕ".
Помню как я, пятнадцатилетний повеса, горячо, все сердцем откликнулся на это стихотворение:

На Мцхету падает звезда.
Крошатся огненные полосы.
Кричу нечеловечьим голосом.
На Мцхету падает звезда.

И с того дня Юнна Мориц стала для меня путеводной звездой, светящей мне во мраке трудно постигаемого мира.
Это стихотворение я запомнил в иной редакции, чем в той, какая печатается ныне, где "Убийца, выведший на площадь".
Думаю, что прежний вариант был сильнее, страшнее и объективнее:

Война тебе, чума тебе,
Страна, где вывели на площадь
Звезду, чтоб зарубить как лошадь,
Война тебе, чума тебе!

Дело не в одном "убийце", чью бы фамилию он ни носил, дело было в большой вине большой страны. Не Юнна Мориц задним числом предсказала ту войну, но она соединила единой логической цепью разрозненные грани времён.

Поэтому и шла в своей ошеломительной резкости вслед за старшим другом – поэтом Михаилом Светловым:

Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей.

Стихотворение памяти Тициана Табидзе было напечатано в 1963 году, когда так называемая "оттепель" подходила к концу. Уже Хрущёв орал на писателей, поэтов, поносил художников. Но! Только Юнна Мориц попала в "чёрный список" персон, появление имён которых в печати было признано нежелательным. Вознесенский, Евтушенко хотя и критиковались в советской печати, но это не слишком мешало выходу их книг огромными тиражами и выступлениям этих поэтом на многолюдных стадионах. А вот Юнне Мориц почему-то перекрыли кислород, 10 лет не пропуская её новых книг. Ей дали понять: "Не высовывайся, девочка!"
Так было при Хрущёве, при Брежневе, то же самое повторится и на гребне перестройки, когда Мориц вновь окажется "нежелательным элементом".
Однако что значат эти чисто внешние обстоятельства для поэта, который не может жить, не выполняя своё предназначение? Мне кажется, эти запреты только закалили её волю, только способствовали выработке её твёрдого (не хочу говорить "железного"!) характера, который рождает высокую поэзию вопреки всем "наездам" и "накатам".
Важно ещё и то, что Юнна, оказавшись в "чёрных списках", не озлобилась и не вкусила греха уныния. По природе своей она, конечно, борец, ненавидящий ложь во всех её проявлениях, но в то же время человек прямой, жизнерадостный и жизнелюбивый. Если она и боролась с перегибами советской власти, то своеобразно. Она видела свою задачу поэта в том, чтобы дарить людям радость, хорошее настроение. Произошло это, видимо, потому, что, оказавшись в Арктике, вдали от казусов и гримас советского быта: пустопорожних речей и длинных очередей, она увидела в суровых полярных условиях, кто есть кто. И поняла, что истинная цена человека определяется не его известностью, не его положением в обществе, а его поведением в экстремальных обстоятельствах, когда во всей непреложности встают перед человеком таки старые и вечные понятия, как совесть, честность, взаимопомощь. В этой суровой среде человек становился не социальной маской, а самим собой, таким, каким создала его природа и воспитало общество.
А раз эти люди были честными и порядочными, значит, и общество, их сформировавшее, было не таким уж ужасным.
Отсюда идёт любовь Юнны к вечным исконно человеческим ценностям, которые кристаллизовались и проявили свою явность перед поэтом именно в условиях Севера. Отсюда идёт её пожизненная крепкая любовь к северному краю и его волшебникам слова, в частности, к русскому барону Мюнхаузену – Степану Писахову, к которому обращено такое нежное стихотворение в сборнике "Большое Льдо".
Это волшебное стихотворение нельзя разбить на цитаты, хочется привести его полностью:

А что Степан Писахов нам сморозил,
Слагая сказочки на звёздном языке,
Останется небесно в русской прозе
Сиять, как праздник, на жестоком сквозняке,
Где гаснут откровенья поколений,
Слагающих цитатный пантеон,
Но свеж, как небо, нецитатный гений, –
Степан Писахов, он – из ряда вон!

Ему Большое Льдо играло светом,
В КОТОРОМ СЛАДОСТЬ СЕВЕРА И РЕЧЬ
С большим приветом и с таким портретом,
Что невозможно копию извлечь!
Так заколдован тайный путь подарка,
Который – жизни после, жизни – до,
И вечное Теперь, где светит ярко
Степан Писахов – сквозь Большое Льдо!

И отсюда, конечно, идёт признание поэта, самое сокровенное, определившее многое в её творчестве:

Лучше буду последней
Спичкой в Арктике льда.

Благотворное воздействие северного края на таких разных поэтов как Бродский и Рубцов уже не раз отмечалось критикой. В этой славной компании оказалась и Юнна Мориц. Мне, как северянину, тоже близки и дороги стихи Юнны из книги "Большое Льдо".

Язык обид – язык не русский,
А русский – не язык обид,
И никакой перезагрузкой
Не будет русский с толку сбит.

Загрузкой пере или недо
Такой язык свихнуть нельзя.
Он не сдаёт страну и недра,
Ни перед кем не лебезя.

Он не сдаёт и не сдаётся –
Звезда такая у него
Во мгле небесного колодца,
Где русской речи Рождество.

И этот праздник русской речи
Высокой глубью сотворён –
Как путь, где трепетные свечи
Ведут над пропастью времён.

Не мы – обиды инвалиды.
Мы на вселенском сквозняке
От Арктики до Антарктиды
На русском дышим языке.

Книги Юнны Мориц 70-х годов ("Лоза", "Третий глаз" и другие) наполнены невероятной энергетикой. Но нельзя не заметить, что, скитаясь по градам и весям, поисках и находках единомышленников, верных друзей ("Я – чёрная птица, а ты – голубая") поэт пока остаётся "в логове собственного голоса", невольно, может быть, эстетизируя свой собственный, отнюдь не замкнутый, но во всяком случае, уединённый мир.
Те "любители" творчества Юнны Мориц, кто, задыхаясь в собственных слюнях, поносит её стихи последних лет, обычно прибегают к дешёвому приёмчику: "Ах, а ведь была такая НЕПЛОХАЯ (sic!) поэтесса. Мы так любили её ранние стихи". Кривите душами, господа! Вы бы её ранних стихов и не вспомнили, как не ваша неуёмная ненависть к "новой" Юнне Мориц.
В лучшем случае, помните песни на её стихи.
Песни эти действительно принесли Юнне Петровне огромную известность. "Когда мы были молодыми" в исполнении Сергея и Татьяны Никитиных и в более мною любимом исполнении Людмилы Марковны Гурченко стала нестареющим хитом или шлягером. Или просто любимой народной песней, если сказать по-простому.
Такую Юнну Мориц вкупе с её необыкновенными детскими стихами готовы были любить все. Так и у раннего Пушкина противников было не так много. Они стали плодиться в количестве премногом, когда поэт написал "Чернь", "Стансы", "Клеветникам России". Пушкин прожил короткую жизнь, но успел очень перемениться. Нетрудно заметить, что перемены в его творчестве были напрямую связаны с отношением первого поэта к России.
А теперь не будем удивляться закипающей ненависти и шипяшей злобе по отношению к Юнне Мориц сегодняшней. Градус злобы либеральствующей своры определяется их отношением к России.
Юнна Мориц не боялась (и не боится, тем более!) сравнивать себя с Россией.

Чтоб Россию в список чёрный,
Как мерзавку, замели.

Это – о ком? О себе? Конечно же, о себе (поэт всегда пишет о себе), но уже не только о себе, но и о России. Чтобы уравнивать себя с Россией, это надо заслужить.

Тут невольно вспоминается Ходасевич:

И вот, Россия, "громкая держава",
Её сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.

Это может сказать о себе и Юнна Мориц.
Её любовь к России – не показная и отнюдь не стыдливая, она – естественная как дыхание. Она, эта любовь, как ничто другое, выявила внутреннюю сущность поэтки.
Не знаю, у кого как, а у меня горло перехватывает, когда читаю её "Русский пейзаж":

Веет Богом пейзаж этот плоский,
Где виднеются звёзды сквозь доски
Убиенных за этот простор.

Её новая "публицистика" вместила в себя старую и вечную лирику:

Над каждою негой,
Печорой, Онегой,
над всеми ребёнками –
о, это прозрачное,
белое, тонкое,
хрупкое, звонкое –
Отечество снега.

Почти все большие русские поэты, а особенно те, которым повезло дожить до преклонных лет, со временем неизбежно обращались к политической лирике или к так называемой публицистике. Ну а те, кто не обращался и до конца жизни воспевал "шёпот, робкое дыханье, трели соловья", как, например, Афанасий Фет, заслуживали горький упрёк Достоевского, показавшего на убедительном примере пострадавших от землетрясения лиссабонцев, что упомянутые лиссабонцы вправе и казнить своего поэта, продолжающего воспевать "трели соловья" в трагический для его родины момент. "Чистое искусство" не было в чести и у русских патриотов ХIХ века. Лучшие из них, нередко выступая с противоположных позиций, отдали дань политической поэзии. Таковая с большой силой заявила себя в позднем творчестве Вяземского, Тютчева и Некрасова. В советские годы политические стихи этих поэтов всячески замалчивались, обзывались "реакционными", потому как патриотизм для советских партийных идеологов был "хуже горькой редьки". Однако сейчас эти стихи оживают о обретают новую силу, потому что аналогии, в них заложенные, не только не устарели, но остаются взрывоопасными и для "новых русских".

Был век бурный, дивный век,
Громкий, величавый;
Был огромный человек,
Расточитель славы.

То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки.

Всякий маменькин сынок,
Всякий обирала,
Модных бредней дурачок,
Корчит либерала.

(Денис Давыдов "Современная песня")

Может быть, вершина политической поэзии позапрошлого века – поэма Н.А. Некрасова "Современники" (1875). В этой удивительной поэме певец "Русских женщин" обогнал сам себя на много лет и, сквозь осмеянные им реформы 70-х годов предсказал многие процессы, происходившие в наших катастрофических 90-х. "Современники" сильны единством формы и содержания, питающих друг друга. В гротесковых портретах "триумфаторов" и "реформаторов" Некрасов нашёл совершенно новые для себя художественные приёмы, восхищавшие позднее Маяковского:

Князь Иван – колосс по брюху.
Руки – род пуховика.
Пьедесталом служит уху
Ожиревшая щека.

Эта разящая сатира даже ФОРМЕННО оказалась близка Цветаевой. И сатирические демарши Юнны Мориц тоже идут по её стопам.
В двадцатом веке "музыку революции" воссоздал Александр Блок в поэме "Двенадцать". И тут же сделался первым в истории русской поэзии "нерукопожатным" поэтом, хотя слова этого в блоковские времена, кажись, ещё не было выдумано, но действие уже было запущено в полную силу. Теперь некоторые отдельные бычисты хотят сделать "нерукопожатной" и Юнну Мориц. Что ж, – чем нерукопожатней, тем ближе к Блоку!
Политические стихи писали и Ахматова ("Реквием"), и Цветаева.
"В одном ряду с Ахматовой, с Цветаевой" начала работать и Юнна Мориц. Произошло это уже после гибели Советского Союза, в стране Еберии, когда все мы с болью и горьким сознанием своего предательства наблюдали за тем, как летели американские бомбы на православные храмы Сербии. Мы наблюдали (в лучшем случае бессильно матеря ЕБН), а Юнна Мориц за всех нас написала свою "Звезду сербости" и, в какой-то степени, замолила наш общий грех позорного невмешательства в беду братского славянского народа.
Юнне Мориц, как и всем большим русским поэтам, свойственна "всемирная отзывчивость", подмеченная, как основное качество пушкинских стихов, ещё Достоевским. Боль за всех "униженных и оскорблённых" питает стихи Юнны Мориц. А уж когда оскорбляют Россию, тут поэтка грудью встаёт на защиту своей страны.
В чем её обвиняют? В том, что она, не стесняясь и ни под кого не подлаживаясь, смеет "своё суждение иметь" и говорит об этом "не для печати". Кстати, обмен энергией с Читателем поставлен у Юнны Мориц образцово. Её сайт работает без перебоев.
Хочется сказать ещё об одном важнейшем, на мой взгляд, качестве Юнны Мориц: о её ПРОСТОТЕ. В ней не ни капли хитрости, она (не только в стихах, но и в интервью) проста. Это не та пастернаковская "неслыханная простота", в которую под старость впадают "как в ересь".

Но есть иная простота,
Что видит глубже, слышит дальше.
Она – с поэзии креста,
В ней нет ужимок, сладкой фальши,
А есть любовь и красота.

Простота была присуща характеру Юнны всегда, но раньше она была глубже скрыта за изысканностью формы. В "простоте" Юнны Мориц есть много от ребёнка. Может быть, именно поэтому ей так удаются детские стихи, ведь дети просты и бесхитростны, несмотря на их неимоверную сложность.
Анна Ахматова сказала о Лермонтове: "Слово слушается его, как змея заклинателя". То же она могла бы сказать и о Юнне Мориц.

Тут даже не знаешь, какое стихотворение примерить: так их много, таких, где чёткая, даже жёсткая конструкция сочетается с полной отпущенностью, лихостью, лихим разгулом языческой стихии.

Ну и снегу намело –
На ресницу полкило!
Всё залепит снеготрепет,
Он простор великолепит –
Ослепительно светло!

Воробействует, синичит
Снегоулиц снегота.
Чернота идёт на вычет, –
Кроме птичьего хвоста!
Голубь лапками кавычит
Снеготворные места.

Снегонебо льёт, как свёкла,
Сок закатных облаков.
Протираю снегостёкла
Снеговеющих очков.
Ну и снегу намело –
На ресницу полкило!

Красновата, синевата
Снегоулиц снегота,
Это вам не пух, не вата
Это – снеговысота.
Снегонеба снегосила,
Ангел дышит снегокрыло
Как святая простота.

Перефразируя известное стихотворение Юнны, я бы сказал:

НЕ прошляпила Юнна Петровна
Невозвратное счастье своё.

Конечно, что там заграничные блага перед счастьем полёта, "Где по воздуху стихотворенья Мой Читатель гуляет ко мне".

Иван Киреевский, рассуждая о Пушкине, писал: "Мало быть поэтом, чтобы быть народным; надобно ещё быть воспитанным, так сказать, в средоточии жизни своего народа, разделять надежды своего отечества, его стремления, его утраты – словом, жить его жизнью и выражать его невольно, выражая себя". Юнна Мориц следует этому завету:

Вот здесь мой дом – он в русской речи,
Иных уж нет, а те – далече,
Над головою – облака,
Ни потолка, ни стен, ни окон,
В просторе я живу глубоком,
Питаясь высью, как река
Дождём питается, снегами,
Моя строка идёт кругами,
Идёт слогами речь реки,
Рекою речи воздух пахнет,
Вот здесь – мой дом, он весь распахнут,
Но тайно плещут плавники.

Разве не слышатся в этих удивительных стихах пушкинские строки:

А как речь-то говорит,
Словно реченька, журчит.

За Пушкиным Юнна Петровна идёт и в своём понимании смерти. Д.С. Мережковский писал: "Пушкин говорит о смерти спокойно, как люди, близкие к природе, как древние эллины и русские мужики..."
Арсений Тарковский писал в ультимативно-декларативных стихах:

...Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят...

И хотя эти стихи поражают наш слух, отражённые в глубоком "Зеркале" его великого сына, но всё равно у Читателя остаётся вопрос: "А почему не надо бояться?" И вот я нахожу ответ в моём самом любимом стихотворении Юнны "Сквозь тьму и свет":

Однажды мы с тобой проснёмся после смерти,
Забудем опыт свой и знаний ерунду,
Обслуживать в аду нас будут злые черти,
Но мы не будем знать, что черти есть в аду.

Нас будут кипятить в котлах, пытать и мучить,
Но мы не будем знать о пытках и котлах, –
Они давным-давно успели нам наскучить,
Нам опыт ни к чему, он умножает страх.

До смерти – смерти нет. Нет смерти – после смерти.
Её трудам конец – на грани двух миров.
В раю не будем знать, что ангелы – не черти,
Нам опыт ни к чему, он к ангелам суров.

Там никаких времён и никаких событий,
Но мы не будем знать, что там событий нет.
Две тени, две любви, мы сотканы из нитей,
И мы пройдём сквозь тьму, как мы прошли сквозь свет.

И пусть это гениальное стихотворение расходится с православными канонами, но, право же: прочтя его, и умирать не страшно!

Юнна Мориц – поэт, не бегущий от литературных традиций, но перерабатывающий их в своём рабочем тигеле настолько, что связи с её поэтическими собеседниками обнаруживаются далеко не сразу. Показать нетрадиционную традиционность Юнны Мориц и стало задачей этой статьи.
Для примера сблизим два стихотворения, в которых современность сравнивается с временами Шекспира.

Анна Ахматова. Лондонцам
И сделалась война на небе.
Апок.

Двадцать четвёртую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой.
Сами участники чумного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку Джульетту
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наёмным убийцей дрожать, –
Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы не в силах читать!

А вот как беседует с великим Шекспиром Юнна Мориц:

Терпи, Шекспир

"Я смерти жду, мне видеть невтерпёж..."
Терпи, Шекспир, кошмары те и эти,
Пылай Шекспиртом, а когда умрёшь,
Ещё поспорят – был ли ты на свете?

"Я смерти жду, мне видеть невтерпёж..."
Терпи, Шекспир, нам тоже невтерпёжку:
То расстреляют ложью, то под нож –
Теперь народы чистят, как картошку!

Но кой-кого терзает – с кем ты спишь?..
Кого в сонетах называешь другом –
Мужчину, женщину?.. Твоих секретов мышь
Постель шекспирит к содрогательным услугам.

Здесь пришекспирились к такому рубежу,
Что беспилотник всех шекспирит в крошку.
Я знаю, с кем ты спишь, но не скажу, –
Терпи, Шекспир, – нам тоже невтерпёжку.

Как дивно сближены грани времён в этом удивительном стихотворении! Диалог двух поэтов ведётся на соседних облаках, и от этого сближения рождается поразительный эффект подлинности именно того Шекспира, который, несомненно, "был на свете". И Юнне Мориц это известно более, нежели иным заправским шекспиристам. И у Ахматовой, и у Мориц Шекспир предстаёт "нашим современником", как определил его знаменитый кинорежиссёр Григорий Козинцев.
Юнна Мориц, свято следуя заветам своей старшей современницы, выполняет в наше время всё ту же задачу, платит всё по тем же счетам поэтки:

Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.

И вот пройдено 60 лет тернистого и радостного пути поэтки. Какой же вывод? А всё тот же: "Всё хорошо и лучше не бывает".
С каждым новым днём злобнеет гиенистая стая поносных импотентов-стукачей; с каждым днём дружнеет несчётный круг любвистых Читателей поэтки, к числу коих принадлежит и аз грешный.
Хочется ещё раз поздравить любимую и абсолютно необходимую по жизни Юнну Петровну, поздравить её с её блистательной победой!

А вывод – в трёх строках:

НАРОДА И ПОЭТА БРАТСТВО,
СТИХОВ УПРЯМЫХ ЧУДЕСАТСТВО,
ВЕЛИКОЙ ЮННЫ ТОРЖЕСТВО!