НАСИЛИЕ КАК ОСНОВА КУЛЬТУРЫ ПАТРИАРХАТНОГО ТИПА. ГЕНДЕРНЫЙ ПОДХОД К ПРОБЛЕМЕ

 

Т. А. Клименкова,

кандидат философских наук

 

План лекции

 

1. О понятии «гендер».

2. Исторические предпосылки складывания насилия.

3. Замечания о методе.

4. Анализ современных проблем.

5. Общественные инициативы как способ выражения интересов мужчин и женщин.

1. О понятии «гендер»

Опыт показывает, что в настоящее время существует большой разброс в понимании того, что такое гендер. К сожалению, нередко под гендером понимают просто проблему социального статуса женщины или мужчины («половых ролей»). При таком понимании гендерная проблема выступает не как основополагающая, а стоит в ряду других, более или менее важных. Представители этой точки зрения считают также, что существует множество общественных связей, развивающихся по «объективным законам», которые наука «раскрывает», но сам характер «объективности» здесь никак не ставится под сомнение. Гендерные исследования как один из видов такого типа научных исследований дают более или менее объективную картину взаимодействия полов, то есть анализ остается в рамках того, что обычно понимается под наукой, а сами по себе научные представления не пересматриваются. Предполагается, что можно заниматься проблемами статуса полов в рамках законов, которые раскрываются традиционными науками. Соответственно, представления о профессионализме связываются со следованием традиции. Я согласна, что профессионализм нам нужен, но не для того, чтобы развивать традиционные научные представления, а чтобы их пересматривать в соответствии с требованиями современности. А чтобы их пересматривать, нужно знать, что именно пересматривать, и как. Дело в том, что, оставаясь строго в рамках того, что обычно понимается под наукой, мы ограничены в выражении своих представлений в принципе (об этом поговорим позднее).

Есть другая постановка проблемы, согласно которой гендер - это так называемый «социальный пол», то есть система взаимоотношений между мужчинами и женщинами, созданная через социальные связи (в отличие от естественно-природных взаимоотношений). Такое понимание чревато помещением гендерных исследований в сферу прежде всего социологии. Гендер становится здесь категорией социологической, а гендерное рассмотрение понимается как относящееся к вопросам социального функционирования общества*. Высшим достижением такого понимания оказывается положение о том, что гендерными зависимостями пронизана вся общественная жизнь. Такая постановка проблемы помогает обнаружить ряд новых моментов*. Можно утверждать, что гендерные зависимости пронизывают все социальные отношения.  Эта точка зрения более содержательна, чем просто рассуждения о статусе полов, поскольку гендерные отношения здесь в принципе можно представить как основополагающие. Таким образом, открывается возможность для построения специальной теории данного вопроса.

В данной лекции будет предложена попытка развить еще одну позицию, где гендерная проблема понимается как проблема культуры или как культурные нормы определенного рода. Конечно, культурные нормы имеют отношение к статусу полов и проявляются на социальном уровне, однако они представляют собой особый тип нормирования - такой, на основании которого возникают как статус, так и социальные нормы. Иными словами, мы исследуем не столько социальные условия, сколько культурные предусловия. Механизмы, действующие на этом уровне, весьма своеобразны, поэтому методология их анализа должна быть специфицирована.

Почему понимание гендера только как статуса полов или «социального пола», на наш взгляд, вызывает трудности? Потому что оно приводит к оппозиции между телом, представленным как биологическая категория, и гендером как сущностью, которая по своей природе социальна. При таком понимании гендерная, социальная сторона оказывается в конечном счете привилегированной, а тело нейтрализованным. Оно, как и в теориях традиционного типа, остается «в тишине». Такого рода подход граничит с социальным конструкционизмом. Попытаюсь показать, что так называемое «естественное тело» - это не столько эмблема анатомии, сколько эмблема легитимации определенных стратегий угнетения, поэтому при изучении этой проблемы невозможно игнорировать существенные включения телесных моментов в самый первичный аспект постановки проблемы.

2. Исторические предпосылки складывания насилия

Образно говоря, тело представляет собой «центр борьбы» за доминирование, оно многократно оформлено и переоформлено различными силами, которые на него претендуют. Тело, по мо­ему мнению, являет собой воплощенный, заживо проартикулированный пример особой культурной динамики, а не простой и постоянной анатомической статики (как оно представлено в классической науке). Если принять, что тело действительно продуцировано через власть, из этого следует, что оно является скорее «пространством» культурным, чем естественным. Данный вывод нетривиален и нуждается в разъяснении. Что же конкретно имеется в виду?

Для начала вспомним, что техники воздействия на тела существовали еще издревле. Это были техники причинения боли, и применялись они для помещения человеческого тела в определенное социальное пространство. Техники нарочито жестокого «письма на теле» появились с самых первых проявлений культуры патриархатного типа. Как отмечает В. Подорога, именно процедура стигматизации, попытка пометить тело через боль, была одновременно и первой попыткой обозначения. Смысл такого обозначения состоял в том, чтобы осуществить самый первичный контроль, подвести тело под культурный вердикт. Мы привыкли думать, что социально одобренное применение боли выступает как наказание за нарушение того или иного запрета, однако, еще со времен Ф. Ницше было осознано, что в данном случае «процедура наказания древнее, чем кара за преступления», то есть коллизия тут как бы переворачивается. Как ни странно, но сначала идет «наказание», а уже потом «преступление». Становится понятно, что патриархатный тип культуры стоит на глубоко безнравственной «перевернутой» посылке, в соответствии с которой сначала идет наказание через боль, а уже потом становится возможной и социализация, а вместе с ней и «преступление» или несоблюдение каких-то норм (под которые тело подведено фактически самой процедурой наказания). Обнаруживается возможность некоей первичной «записи» через боль, то есть обеспечения через насилие воспроизводства социальной памяти и своего тела как тела социализованного.

В течение человеческой истории, проходящей в условиях патриархатного режима, эти принципы не были забыты, они были лишь загнаны в глубину и скрыты*. Так, во времена абсолютизма в Европе весьма широко применялась пытка. Она применялась отнюдь не только как простое наказание. Был найден способ особого обозначения власти через применение боли. Пытка показывала операцию власти на теле преступника. Как это происходило? Во-первых, применять, или не применять пытку решала власть. В те времена это был один из атрибутов королевского абсолютизма как политической системы. Ее разрешалось применять при дознании. То есть при раскрытии преступлений позволялось пользоваться сведениями, добытыми через пытку. Во-вторых, пытка имела особую нагрузку - она участвовала в процессе получения «истины» о преступлении, то есть в связывании значений, а связывание значений - это уже вопрос обозначения. Именно это, так сказать, «смысловое наполнение» делало пытку не простым производством боли, а еще и элементом общей культурно-исторической структуры. Взятая в своем «ненатуральном» качестве, пытка приобретала способность к обозначению. Так продолжалось культурное освоение боли.  На первый взгляд кажется, что боль и знак - это вещи разные: мы привыкли считать, что тело - сфера «природы», а язык, знаки - сфера «культуры», но в том-то и дело, что обе эти реальности тесно увязываются, когда, дозируя боль в соответствии с тяжестью преступления, пытка дает возможность получать нечто вроде единой «арифметики». Такая «арифметика боли» использовалась для исчисления преступлений по единой уже количественной шкале преступности деяния.

Когда М. Фуко попытался для продолжения анализа (в соответствии с требованиями методологии философской рефлексии) «наложить эти техники сами на себя», он получил любопытный результат: структуры этих техник передавали структуру тюрьмы. На первый взгляд казалось, что произошла долгожданная гуманизация социальных отношений, что после казней и пыток, наконец, «нравы стали мягче», а на деле оказалось, что техники причинения боли не исчезли, а только пошли, так сказать, по второму кругу, и именно это оформилось в виде тюремного контроля над индивидом. Отношения власти, которые раньше применялись к телу, удвоились. В результате возник феномен уже не тела, а того, что «до» тела, что ему как бы предшествует, то есть самой «души». Это в высшей степени интересный феномен, который, хотя и представляет собой «нетело», но построен на основе продолжения «оборачивания на себя» модели, рассчитанной на «обработку» именно тел.

Для действий с такой «душой» западная культура и создала особый социальный институт - тюрьму, которая решала задачу контроля над поведением индивидов через тот же надзор и наказание. Тюрьма должна была стать «местом», где происходит конструирование европейской «души», местом ее страхов и ожиданий, где боль не ощущалась явно и буквально, но постоянно присутствовала. Для этого тюрьма должна была воздействовать на различные стороны жизни человека - такие, как способность к труду, психический склад, повседневное поведение, мораль, сознание и т.д. Таким образом, под «душой» здесь имеется в виду особое образование, сфабрикованное самим аппаратом насилия по соответствующим правилам. Здесь о европейской «душе» говорят в особом контексте - не как о проявлении «Я» - субъекта, как это было в классической науке, а как о явлении, сформированном жестокими властными процедурами.

Почему вообще создавалось это странное явление? Дело в том, что преступления по-прежнему нужно было «исчислять», а преступника исправлять, а для этого были необходимы специальные техники как исчисления, так и исправления. Но тут-то и обнаружился ужасный парадокс, который состоял в том, что сначала нужно было создать преступника с его преступной биографией, соответствующим поведением, видением мира, а потом уже присущие ему определенные способы исправления. То есть для успешной работы по реабилитации преступника нужно было прежде довести его до вполне определенного, «правильного», «законного» беззакония. Только тогда техники надзора имели шанс на «правильную квалификацию» содеянного, а затем и на успех в реабилитации преступника. Говоря иными словами, преступность формировалась прежде всего в недрах самого юридического аппарата, в его правилах и способах надзора. Важно напомнить, что так складывалась «душа» не только тех, кто реально находился в тюрьме, но это касалось любого человека, поскольку он являлся возможным кандидатом в заключенные.

Напомним также, что в данном случае весь анализ проводился на материале западноевропейском. Было показано, что именно там возникала необходимость в создании такого индивида, который был бы полностью управляемым. Таким образом, в данном случае получается, что не «советский тоталитаризм», а патриархатный характер традиционного уклада ответствен за создание стандартизованного индивида. Для нас здесь важно подчеркнуть, что сама эта проблема (а, стало быть, и ее решение) находится не на уровне смены структур общественного производства - социализма на капитализм, а на уровне изменения культурного режима. Это задача иного характера, требующая иных и значительно более серьезных усилий.

3. Замечания о методе

Теперь необходимо хотя бы несколько слов сказать о применяемом нами методе. Первым условием в гендерном рассмотрении, как оно здесь понимается, является внимательное отношение к контексту, поскольку без учета контекстных значений любой анализ явлений культуры просто не имеет смысла. Классическая (по Аристотелю) постановка вопроса, при которой каждое высказывание рассматривается отдельно на предмет его истинности или ложности, здесь практически не работает потому, что зачастую следует выяснить именно вопрос о том, что в данном случае представляет собой сама истинность и ложность.

Методом анализа, учитывающим контекстные значения, для нас, прежде всего, может служить «речевой дискурс». Под ним имеется в виду более широкое, чем обычно, понимание речи, когда учитывается не только обозначение уже готового объекта, но и ожидание увидеть объект именно таким, а не другим, намерение взаимодействия с объектами и т.д., а они представлены именно в системном контексте речи. Системный контекст предстает здесь как резервуар наших желаний, склонностей, побуждений. Понятно, что эта ментальная активность лежит «ниже» порога истины и имеет дело с тем, что - «до» сознания. Здесь обнаруживается, что речь обладает способностью оказывать на человека специфиче­ское формирующее воздействие, которое непосредственно не замечается и остается «в тени». Это происходит потому, что такое воздействие выполняется на уровне «того, что формирует тела», на уровне не социальных условий, а культурных предусловий, складывающих не осознанные убеждения, а возникающие предпочтения. Это как бы прото-знаки. Здесь речевые системы действуют через тело.

В таком случае получается, что не моменты истины, а условия культуры участвуют в «сближении» тех или иных значений (то есть мы усматриваем, что нечто имеет отношение именно к тому, а не иному). Дискурсивный момент речи - это не момент прямого обозначения объекта, а скрытый подтекст языковых практик, активность, через которую только будет построено обозначение. Здесь обнаруживается значение того, что присутствует «в тишине». Дискурс - это то, что, с одной стороны, содержится в речи, но, с другой стороны, как раз в речи-то и не высказано, а только с необходимостью примысливается. Этот пласт и интересует культуролога. Его стремление - вытащить то, что регулярно примысливается как наиболее важное, но по тем или иным причинам замалчивается. Именно эта «молчащая речь» (то, что постоянно подразумевается) и лежит в основе развиваемого здесь подхода.

4. Анализ современных проблем

Теперь попытаюсь обсудить некоторые проблемы с применением указанного подхода. При этом меня будет особо интересовать ситуация, складывающаяся в современной России. С моей точки зрения, у нас существует запрет на обсуждение гендерной проблематики как таковой. Она регулярно присутствует в самых различных контекстах, но никогда не выносится на обсуждение и вызывает социальную идиосинкразию. Механизмом, с помощью которого осуществляется этот запрет, является замещение одних проблем другими, результатом чего является сокрытие и маргинализация того, что чересчур болезненно и нежелательно. Так, все, что относится к гендерным вопросам, замещается у нас в настоящее время (под видом того, что после социализма можно свободно говорить о сексе) на вопросы сексуальные, которые подвергаются громогласному и нередко вульгарному обсуждению. Замещение гендерной проблематики сексуальной происходит далеко не случайно. Посмотрим, что лежит в основании этой ситуации.

Для начала вспомним, с чем мы сталкиваемся, когда приходится обсуждать пресловутую «женскую проблему». Как только мы к ней приближаемся, обнаруживается, что мы попали в положение весьма специфическое и достаточно неприятное. Чаще всего нам говорят: «Объясните в двух словах, чем вы там занимаетесь и что имеете в виду (если вы вообще что-то имеете в виду!)». И мы, начиная «быстренько» объяснять, сразу же понимаем, что, хотя мы и очевидно правы, но сказать-то и вправду почему-то нечего, после чего стыдливо замолкаем… А дело здесь в том, что, если мы действительно хотим разобраться в этой ситуации, то нужны отнюдь не «два слова», а полная смена самой установки в оценке современной культуры. А это - вещь серьезная.

Формирование образа женщины как «дефектного существа». Если не выходить за рамки обычных представлений, об общезначимом и «нормальном», то под ними понимается позиция мужчины, жестко вписанного в порядок патриархатного режима. Когда автор этих строк несколько лет назад в одной из центральных библиотек просмотрела каталожные отсылки на слово «женщина», то там значилось: «особенности женского организма». Стало быть, женщина - это ходячая «особенность», а «нормальное» - это то, что представляет собой мужчина. Это отнюдь не невинный казус. Вспомним, как еще в начале 90-х гг. на бурных обсуждениях в Верховном Совете реагировали на выступления женщин-депутатов. Там говорили: «Дайте слово женщине». Когда выступали мужчины, то никому не приходило в голову говорить: «Дайте слово мужчине», потому что заведомо предполагалось, что мужчина говорит от имени всех. Если женщина к тому же говорила неудачно, то общий приговор был налицо: «Она сказала глупость, потому что она - женщина». Когда мужчины-депутаты говорили неумные вещи (а это бывало нередко), никому не приходило в голову объяснять это половой принадлежностью. Нужно признать, что, если женщина вообще делает что-то неудачно, то общество склонно объяснять это именно тем, что она женщина, в то время как неудачи мужчин объясняются каждый раз по-разному, но никогда не тем, что они мужчины.

Намерение приписывать женщине неумение, недостаточность, неспособность коренится в том, что именно маскулинизированное «мужское» центрирует наш мир как нормативное. Поэтому мужчина, выступающий как его предполагаемый носитель «не должен» ошибаться. Если мы находимся в обычной, привычной для нас позиции, то нам предписано видеть как бы некий «средний центр», который должен быть одновременно и общезначимым, и мужским. Вследствие этого многим женщинам до сих пор вполне искренне кажется, что, с одной стороны, «нарушение женских прав» выдуманная феминистками проблема, но, с другой стороны, что именно «мужское» выражает интересы всех как нормирующая инстанция. Такого рода нестыковки происходят отнюдь не от случая к случаю, а представляют собой результат того культурного порядка, который характеризует современный жизненный стиль.

Поэтому вопрос заключается отнюдь не в том, что о женских проблемах не знают, а в том, что их принципиально не хотят замечать в силу самой общей культурной установки. Поэтому задача заключается не в том, чтобы объяснить, что существует нечестная игра, а в том, чтобы вызвать мотивацию возражать против такого положения дел, когда обсуждение целого ряда важнейших для современного мира проблем остается принципиально закрытым. Нет ничего удивительного в том, что «женская проблема» выглядит в обычном представлении весьма непривлекательной - ничего другого и быть не может, поскольку она, строго говоря, не может быть там сформулирована. Этому препятствует сам тип формирования объективности - в том числе и научной. Серьезность этой проблемы трудно переоценить. Для традиционной патриархатной установки это не просто одна из проблем, а та самая «обратная сторона луны», которая в принципе не может быть обнаружена, потому что этому мешает сам тип видения. Приблизительно в этом контексте французский психоаналитик Жак Лакан сказал: «Женщина не существует». Не существует не физически, а как культурный агент. Вместо позиции женщины выставляется «маскулинная проекция», которая совсем не всегда помечена печатью открытой враждебности и женоненавистничества (как, например, образ Наташи Ростовой у Льва Толстого), но все же, даже и доброжелательное отношение отнюдь не равно голосу самой женщины. В это трудно поверить, но практически эта ситуация более реальна, чем кажется. Если мы обратимся, например, к истории, то увидим, что тот курс, который мы проходили в детстве, содержит в себе главным образом сведения о битвах («битва при Линьяно», «битва при Калке» и т.д.), о царствовании государей и других правителей и некоторые сведения, относящиеся к смене способов производства. Мы полагаем, что это и есть наша история. Мы настолько привыкли доверять собственным способам представления, что нам трудно даже предположить, что мы могли упустить что-либо важное. На деле же здесь не присутствует очень многое, а именно - то, что связано с деятельностью женщин. Даже, если мы представим себе, что женщины «хуже» мужчин, что они менее успешны, все равно нужно признать, что они все же «были», существовали. Они же что-то делали на протяжении двух тысячелетий! Без сомнения, по факту это имело место в каком-то виде - так, где же это? Почему история того, что делали женщины практически отсутствует? Это не случайно. Дело в том, что по самой своей методологии история может «увидеть» только то, что запечатлено через вполне определенные каналы, поэтому события, происходящие в мужском сообществе, представлены как единственно значимые. (Когда меня спрашивают о том, почему женщины так мало представлены «в истории», я отвечаю - что это происходит по определению самой истории)

Итак, мы говорили о том, что женщина весьма специфично представлена в рамках данного культурного режима. Если мы согласимся последовать далее за этой общей логикой, то будет естественно обсудить, как определить специфичность ее позиции в условиях патриархата? Авторы, развивающие гендерную теорию, в анализе этого вопроса обратили внимание на то, что в традиционном понимании представление о женщинах обычно увязывается с ситуацией своеобразной дефектности, которую чаще всего объясняли факторами анатомического порядка. З. Фрейд, например, в этой связи говорил о «биологической трагедии» женщины. Женщине постоянно вменяется некая прошлая дефектность, которая вписывается в существующий порядок культуры как постоянное напоминание о врожденной неполноценности (то есть идет не наказание за «преступление», а, наоборот, сначала применяется особый вид наказания, который должен сам формировать некоторый специфический вид «преступления»). Тогда получается, что эта женская «дефектность» совсем не природой отпущена, а как раз наоборот - культурой сконструирована и вменяется через постоянное неосознаваемое примысливание. Его-то и должен выявить анализ культуры. Поэтому раскрывать проблему женщины и женских родовых характеристик здесь означает не обсуждать пол как факт, а искать ответ на вопрос о том, как создается специфический субъект-носитель определенных характеристик традиционно понятой «женственности».

Одним из факторов, влияющих на формирование дефектного образа женщины, является, по мнению гендерных исследователей, тот тип разделения труда, который строго определенным образом закрепил в культуре ряд характеристик, имеющих отношение к полу. На мужчину здесь возложена активность, связанная с производительным трудом, а на женщину - с обеспечением воспроизводства рабочей силы, то есть условий по поддержанию жизни. Такое разделение труда привело к дискриминации, потому что женщина при этом «отодвигается» за пределы общественной сферы. Она выполняет то, что скрыто, что «никто не видит», что предназначено лишь для внутреннего употребления; что необходимо, но вторично. Этот вид труда не учитывается обществом как реально значимый и женщина как его носительница приобретает сомнительный и двусмысленный статус. С одной стороны, она определенно выполняет работу, связанную с затратой нервов, энергии, сил, с другой стороны, нет общественного коррелята, устанавливающего меру социальной значимости этого вклада.

Такая ситуация чревата для женщины не просто лимитом на какие-то конкретные самопроявления, а, так сказать, ограничением возможности быть существом коммуницирующим потому, что коммуникация в традиционном обществе осуществляется на уровне познавательно-производственной ориентации, а женщина из нее очень долго была по существу исключена. Этот культурный      комплекс ставит женщину в положение в принципе равносиль-ное гражданской изоляции, ибо ее социальный вклад в стоимостном языке, на котором изъясняется этот тип культуры, не выражен.

До тех пор, пока существует противоречие между общественной и частной сферами жизни как таковыми, в обществе будет оставаться гендерная напряженность. Пока в фокус полноценного и серьезного культурного внимания попадает практически только общественная сфера, конфликт будет только усиливаться. Ведь вопрос не столько в том, чтобы женщина попала в общественную сферу (где ей уготованы непрестижные места), а в том, что сама эта сфера как таковая нуждается в существенной реорганизации и переосмыслении. К тому же, после наших российских криминальных экспериментов общественная сфера покалечена, возможно, еще более, чем частная. Поэтому, с моей точки зрения, «работа» для женщины - далеко еще не «панацея от всех бед». Центральная проблема заключается в том, чтобы переосмыслить как общественную, так и частную сферу с непатриархатных позиций.

Таким образом, женщина (напомним правило этой культуры - сначала «наказание», а уже потом - «преступление») наказывается не столько за свою «дефектность», сколько, наоборот, наказана самой дефектностью, которая сформирована ее положением между сферой общественной, где она действует по чужим для нее правилам, и сферой частной, которая тоже во многом организована как «место наказания женщины» (один из феминистских афоризмов гласит: «семья организована так, чтобы мужчина был в два раза сильнее, а женщина в два раза слабее»).

Важнейшим типом правил, которые «встроены» в идентичность женщины, дабы она могла стать субъектом, пригодным для воспроизводства своей «дефектности», служит строго определенная интерпретация взаимоотношений между полами по поводу воспроизводства людей. Женский пол, в соответствии с культурными нормами патриархатного режима, понимается как созданный, как объект восприятия мужского сознания, выражающего активное начало. Это понимание выливается в конечном итоге в порнопарадигму традиционного понимания сексуальности*.

Телесное воздействие, о котором я говорила ранее, через феномен боли (часто смешанный с феноменом удовольствия) и в настоящее время выполняет работу заключения индивида в поле власти. Все остается по-прежнему. Эта дисциплина подчинения тела включает в себя вполне определенное понимание и того, что именуется «сексуальным отношением». Речь идет о микрополитической практике создания особой технологии или «исследовательски-половой активности», которая предполагает грубо асимметричные правила поведения для разных полов. Результат, как признано авторами, даже далеко не сочувствующими гендерным исследованиям, - в создании садо-мазохистской чувственности, где на одном полюсе предполагается агрессия и власть, на другом - боль и подчинение. При таком понимании боль рассматривается как заложенная в природную конституцию женщины. Мазохизм вменяется ей на телесном уровне, что помогает скрыть тот факт, что на деле к такого рода порядку чувствования женщину нужно системно принуждать. На протяжении последнего десятилетия этот «массовый тренаж населения» на «секс», который практически оказывается жестко определенным, явно обнаруживает фигуру администрирования патриархатного режима. В контексте только что сказанного, порнография (где женщина рассматривается как вещь для скверной мужской игры) - это совсем не «естественное проявление сексуальной эротики», а грубо насильственное мероприятие, демонстрация микровласти патриархатной культуры, одна из ее наиболее первичных и фундаментальных артикуляций.

Я обозначила некоторые структурные условия, лежащие в основе правил, которые призваны формировать восприятие женщины другими и ими самими как объекта применения техник микровласти, проще говоря, проследила, как осуществляются некоторые элементы построения «женственности». Что же можно сказать о гендерной конструкции «мужественности»?

Идеология «настоящего мужчины» как патологизированного индивида. Теперь обратим внимание на то, что регулярно примысливается, но также регулярно и замалчивается в отношении мужчин. Напомним, что здесь речь пойдет не столько о реальных событиях, сколько о культурных «правилах» в их экстремальном виде.

Прежде всего, замечу, что мужское бытие, хотя и по-иному, но также жестко выстраивается существующим культурным порядком. С гендерных позиций, возможно вычленить некоторые постоянно присутствующие, но «молчащие» параметры, которые здесь работают. Эти параметры призваны складывать как бы «изнанку» бытия мужчины. К таким правилам, которые не обсуждаются, но должны всегда быть налицо, относятся, по крайней мере, два.

Первое из них - уже упомянутая нами порноинтерпретация половых отношений - это условие, которое «загнано в тишину», но постоянно работает как потенциальный элемент формирования «мужественности»; второе - повторяющееся стремление к нарушению закона. Ввиду некоторой неочевидности этого правила, обсудим его более подробно.

Вспомним приводимые раньше рассуждения о складывании «души», где речь шла о создании патологизированного индивида через действие предполагаемой тюрьмы. В связи с этим на память приходят некоторые реалии из нашей сегодняшней жизни, которые в этом свете выглядят весьма симптоматично и которыми мы окружены постоянно. Нередко можно слышать требование, которое гласит: «он» (попутно заметим - всегда «он», никогда не «она») должен хорошо знать законы и то, что «наказание неотвратимо». Подразумевается, что «он» вынужден постоянно преодолевать то, чего хочется, но что социально неприемлемо и потому законом не одобряется. Подразумевается, что только боязнь наказания заставляет «его» сдерживать себя. Как ни печально, но это, по сути дела, один из краеугольных камней идеологии 90-х гг. Именно так понимается сама «природа» мужчины, поскольку реформы идут на общем фоне «возвращения к требованиям природы, поруганной во времена социализма», хотя на деле речь идет совсем не о «природе», а о «культуре», причем культуре патриархатной (о встраивании нового механизма, подводящего индивида под вердикт преступления и наказания).

С гендерной точки зрения становится видно, что, маскулинизированному мужчине здесь не явно, но весьма жестко, предписывается стремление к различного рода уголовно наказуемым деяниям. Что за этим стоит? Механизм культурной технологии навязываемых запретов. Сначала возбуждается интерес к незаконным действиям, который подогревается всеми возможными способами (включая и экономические), потом запрет торжественно снимается, но в весьма специфической форме. Он снимается не буквально (поскольку это просто невозможно), а настолько, чтобы проблема до конца не решалась: способы «снятия» подбираются такие, чтобы каждый раз оставалось ощущение собственной вины за нарушение запрета, некоей «горькой конфеты», то есть невротического дискомфорта и чувство смутного недовольства собой - так создается патологизированное пространство для действий культурного режима.

Именно эти две упомянутые нами технологии транслируются через телевидение в 90-е гг. Действительно, на телеэкране все идет удивительно однообразно: как только кончается «эротика» (вид порно-парадигмы), тут же происходит драка (вид криминала); как только кончается драка, воспроизводится «эротика». Время, отпущенное на связующие эпизоды, приближается к нулю. За тиражированием одних и тех же кадров кроется структурно важная коллизия, на которой базируется патриархатный режим - демонстрация власти на микро-уровне тел. То, что мы этого не осознаем, вызвано не отсутствием проблемы (она совершенно очевидна), а тем, что практически есть жесткий запрет на ее обсуждение.

Заметим при этом, что произошел неприметный, но важный сдвиг: под видом обсуждения проблем, относящихся к «реально­сти», производится прикосновение непосредственно к болевым точкам этих инспирированных запрещенных желаний. Об этом свидетельствует сам стиль кинопродукции, способы работы со светом и т.д. Вместо обращения к сфере эстетики - к чувствам, все более показывают проекции картин, фиксирующих страдающее маскулинное подсознание. Их разоблачает невероятный темп, ржаво-красный, темно-синий или серый фон, специфические интонации и музыкальное оформление, помогающие демонстрации этих готовых фрагментов подсознания.

Весь этот уголовно-порнографический вернисаж имеет очевидную политическую подоплеку, которая, однако, отсылает не к традиционному разделению власти («правые» - «левые»), а к порядку микровласти, выполняемой системными действиями культурного режима. Здесь речь идет не о заговоре, не о действиях отдельно взятого цензора или традиционной политической силы, а о проведении политики насилия совершенно особого толка через воздействие на системные пред-условия нашего существования. Постоянно возобновляемые сцены убийств, льющейся крови, драк, пыток, изуродованных тел - это наррация, рассказ о «реальности», выполненный с весьма пристрастных позиций - с позиций «мужского» невроза, который показывает свое родство с опытом извращенного полового отношения.

За этим стоит грубое, навязанное «культурное правило», в пределе - стремление получать удовольствие в «ковырянии в живом, кровавом человеческом мясе». Это и есть то предусловие, которое является основанием определенным образом понятого секса и преступления. Несуразность и насильственный характер такого понимания по отношению к современному человеку достаточно очевидны, но, тем не менее, именно восстановление такого понимания лежит в основе консервативных деклараций самых разнообразных политизированных источников.

Другим существенным фактором, образующим структурные характеристики «маскулинности», является подогрев и взращивание агрессивности. Можно сказать, что сам основной результат «перестройки» - появление в России капитализма - это только видимость, а фактически была предпринята попытка сохранить патриархатные основы культуры в новых условиях. Возник некий криминальный порядок, основу которого и должны были составлять маскулинизированные мужчины и созданные для них особые условия благоприятствования.

Глубокая невротизация, которая является условием существования мужской агрессивности, играет здесь первостепенную роль. Не случайно все, что имело хоть какое-нибудь отношение к агрессивности, вызывало особый интерес и имело в 90-е гг. большой шанс на продвижение. На это тратились немалые деньги. Именно искусственно поддерживаемая возгонка агрессивности приводила к возникновению «горячих точек»*.  По условиям культурных игр такого рода, можно законно умножать количество агрессивности, превращать рыночные отношения в место демонстрации личной власти, обычные разногласия в «разборки», пользоваться услугами киллеров, создавать полукриминальную сеть, в которой широко используется мужская молодежь и т.д.

Получается, что культурный режим «разрешает» (а на деле побуждает) маскулинизированного мужчину действовать по логике, которая выражает проблемы, связанные скорее с его психическим перенапряжением, чем с действительным положением дел. В результате практически создается некий новый режим, где мужчина уже не в силах поставить себя перед действительностью. Тут же через пиар предлагаются как бы средства для облегчения - фантазмы, которые всегда несколько «легче», чем действительность, поэтому всегда есть желание их принять. Однако, поскольку они являются патриархатными нормами, вместе с ними принимается и традиционный тип культуры. Важно, что все это происходит, не попадая на уровень сознания. В настоящее время эти средства, пожалуй, являются единственно возможными: никакими другими способами традиционную, старую гендерную конструкцию маскулинности мужчине вменить не удалось бы. Этому явно противоречит уровень его современной развитости. Поэтому-то игра и идет на уровне подсознания.

Таким образом, патриархатный тип культуры является сейчас, может быть, более пагубным для мужчины, чем для женщины, что, впрочем, бывало и ранее. Действительно, ведь именно мужчине этот тип культуры всегда предлагал самые неприглядные функции - он должен быть убийцей (поскольку история осуществляла себя через убийства и войны), насильником (поскольку изнасилование - это не просто чье-то преступление, а один из социальных институтов патриархатной власти), ему отводится роль активного субъекта в порнопарадигме, подавляющее число преступников - мужчины. Отмеченный печатью постоянного недовольства собой, мужчина должен иметь глубокое, хотя и тщательно скрываемое чувство несамодостаточности, которое можно специфическим образом эксплуатировать, осуществляя дальнейшую игру культуры. Таким образом, можно сделать вывод, что женщину дискриминируют не столько отдельные мужчины, сколько сам тип патриархатной культуры (который дискриминирует и мужчину, но по-иному).

Связка «насилие-удовольствие» и проблема социального здоровья населения. Я все время говорила об одном и том же - о проявлениях насилия. Оно является родимым пятном, проклятием, которое постоянно тяготеет над патриархатным режимом. Основная посылка - через страдание, телесный дискомфорт «внедрить под кожу» нормы, «привить» определенные типы до-сознательного, а стало быть, телесного функционирования. Фактор системности здесь играет огромную роль. Поэтому мы вообще не рассматриваем насилие вне контекста социальных связей, в которые оно включено. Сейчас возникли новые формы насилия. Они не осознаются, но резко навязываются и остро переживаются.

Обратимся к исследованию, которое проводилось Московским центром гендерных исследований (МЦГИ) в городе Рыбинске. Это был социологический опрос населения, в том числе и по проблеме насилия. Результаты опроса показали, что, по мнению респондентов, насилием проникнута вся современная жизнь. Вот несколько примеров из многочисленных высказываний по этому поводу. «Стресс (проблема обсуждалась в терминах стрессов) это не только, когда тебя бьют«. «Сейчас стрессом может стать все, что угодно». «Нас постоянно день за днем заставляют переживать такие стрессы, что дальше ехать некуда». «Стресс стал нескончаемым»...…

Создана особая социальная технология, которая делает насилие феноменом едва ли не тотальным, вплоть до того, что вписывает его в порядок получения удовольствия и связывает их в единое целое. Эти техники существовали и раньше, но в наше время они используются особенно интенсивно. Социальные институты сейчас построены так, что человек постепенно принуждается получать удовольствие от действий, носящих явно разрушительный характер для его социального здоровья. Возникла связка - «насилие-удовольствие», которая выполняется и поддерживается через применение наркотиков, алкоголя, курения, понимание свободы как произвола, и т.п. Это можно квалифицировать как вполне определенные виды политического насилия. Важно, что они выполняются, как ни странно, от имени свободы.

Механизмом, с помощью которого осуществляется эта культурная стратегия, является невиданное ранее вторжение в индивидуальную мотивацию. Как уже говорилось, эту роль выполняют различные социальные институты, но в первую очередь - пиар. Центральные СМИ на протяжении 90-х гг. приняли участие в формировании жестко фиксированных мнений, позиций, то есть именно той самой классической установки, о которой говорилось вначале. Если ранее они в основном выполняли функции контроля над убеждениями, то теперь эти функции переместились в направлении контроля над мнениями, оценками, позициями, эмоциями - то есть всего того, что лежит «до» рациональной сферы и участвует в ее формировании. Это и есть те культурные предусловия, о которых идет речь*. Получается, что, вместо обещанной свободы, система контроля только углубилась и ужесточилась, причем не количественно, а именно качественно: человека формируют без его ведома на уровне подсознательных предпочтений. В том, что агрессивность воздействия СМИ в 90-е гг. возросла, не сомнивается, пожалуй, никто.

В итоге произошло нарушение права на личную неприкосновенность, что не является для всех очевидным и в массовом порядке пока не признается. Это и понятно, ведь такой тип нарушения права на личную неприкосновенность не был и не мог быть зафиксирован без применения новых подходов (поскольку это - вопросы, связанные с тем, как складывается подсознание, а значит и «культурная телесность»). Существующее в настоящее время законодательство в принципе не может защитить от этого вида насилия. Действительно, если мы обратимся к законодательству (причем не только российскому, но и международному), то увидим, что данная проблема, несмотря на ее очевидную актуальность, до сих пор не осознана в достаточной мере. Она не зафиксирована даже в Правах человека Третьего поколения, которые построены в логике выравнивания прав отдельных групп. Поэтому в настоящее время можно ставить вопрос о создании Прав человека Четвертого поколения, специально посвященных проблемам культурно-политического и информационного насилия.

Эффективная защита людей от насилия должна предполагать их защиту от того культурного режима, который им навязывается вопреки их интересам. Однако в этой связи необходимо заметить, что сама постановка вопроса о Правах человека в ее современном понимании является достаточно проблематичной для решения такого класса задач.

Проблематика насилия важна по многим причинам, в том числе методологического порядка. Рассматривая ее под определенным углом зрения, можно делать выводы о состоянии социального здоровья нации. Хотя констатация плохого состояния социального здоровья нации не нова, но само выявление связки «насилие-удовольствие» - достаточно нетривиально, и может быть сделано в конечном итоге с гендерных позиций,- то есть с позиций выявления условий формирования «социальных тел» мужчин и женщин. Категория социального здоровья интересна для нас как промежуточная: с одной стороны, она имеет отношение к социально-культурному порядку, с другой, в ней достаточно выражен элемент телесного наполнения, поскольку речь идет о здоровье. Кроме того, через эту категорию мы сопрягаем наш гендерный взгляд с выражением интересов всего социума и выходим на новый виток развития проблематики. В ней скрыты позитивные возможности, имеющие действительно инновационный характер. Остановимся на них подробнее.

 

5. Общественные инициативы как способ выражения интересов мужчин и женщин

Возьмем так называемые «женские инициативы» - некоммерческие, неправительственные организации, где формируются новые способы выражения интересов мужчин и женщин, поскольку это организации принципиально особого типа. Речь идет о группах, которые создавались так, чтобы они не теряли так называемой «женской повестки дня». Поясним, о чем идет речь. Женские организации обычно предоставляют какие-то конкретные услуги, - они собираются с целью заботы о детях, престарелых, инвалидах, для решения региональных, городских проблем и т.д. Однако им важно оставаться именно женскими организациями. Какая организация может быть названа женской? Та, которая при выполнении работы любого рода освещает опыт своих участниц именно «как женщин». В пределах патриархатной культуры потенциал, которым на протяжении тысячелетий обладали женщины, не был востребован. Это дает возможность внести в рассмотрение любой темы, - будь то здоровье, анализ городских проблем, рассмотрение соседских общин, проблем престарелых и т.д. - именно женскую точку зрения, «женскую повестку дня»*. Такой опыт воспроизводится не через технологии абстрактно-иерархической рациональности. Он постоянно возобновляется и предъявляется явочным порядком в жизни каждой из женщин-участниц группы. Пока что он с трудом поддается социальной визуализации, но его время уже приходит.

Ярким примером такой социальной инновации может служить IV Всемирная конференция женщин, происходившая в 1995 г. в Пекине. На эту конференцию съехались около 35 000 женщин со всего мира. Политической целью был не столько чисто теоретический анализ положения женщин, и даже не столько собственно обмен опытом, сколько именно политическое действие нового типа. Мы привыкли исходить из мнения, что политика связана с вла­стью, а власть может быть понята только как право управлять, но участники «социальных инноваций» исходят из другого. Они пытаются закладывать по сути дела новое понимание власти как ответственности и усиления влияния. На первый взгляд представляется, что такая интерпретация власти заведомо слаба и бесполезна, однако, если внимательно рассмотреть те процессы, которые идут сейчас в мировом сообществе, то станет понятно, что именно это понимание все более пробивает себе дорогу. В этом отношении IV Всемирная Конференция женщин оказалась попыткой проявления власти как влияния, попыткой формирования единой коллективной воли огромной массы женщин и утверждения ее в одном и том же месте в одно и то же время, то есть ее реальной демонстрацией. С проявлением такой воли мировое сообщество все более и более обязано считаться. Говоря иными словами, появилась весьма специфическая заявка на складывание нового типа выражения общих целей и задач людей. Такие цели и задачи у людей есть, но они нуждаются в новых способах проявления и выражения. Эти цели существуют в виде некоей новой базы для формулирования будущих интересов людей через само их взаимодействие.

В современном мире существует целый класс задач, для которых действие оказывается опережающим по отношению к рационализации этого действия. Классическая постановка вопроса о целерациональном полагании подразумевала положение, при котором мысль была бы основой, а действие ее следствием. Теперь происходит постоянная реконфигурация рационального через действие. Для нас это имеет немаловажное значение. Мы находимся в ситуации, напоминающей позицию современных политиков. Например, Игорь Шабдурасулов однажды сказал, что у него нет концепции работы телевидения потому, что он их (концепций) «терпеть не может». На наш взгляд, в действии в свернутом виде содержатся те возможности, которых уже нет в «говорении» об этом действии. В этом отношении Шабдурасулова можно понять. Однако, на данном примере видно, что между ним и нами есть важная разница. Дело в том, что мы ставим себе специальной целью сохранение нашего женского опыта с ранее исключенным из него смыслом, который в нем присутствует и возможности которого мы собираемся переводить из скрытого вида в явный. Когда мы будем рационализировать этот смысл, мы будем делать специальный акцент на том, чтобы его не повредить, а Шабдурасулов при рационализации своего «опыта без концепции» озабочен совершенно традиционными политическими проблемами, то есть в конечном итоге, он вынужден просто подстраиваться под тех, кому на данный момент удалось удачно легитимировать свои интересы.

Женщины обладают потенциалом, который, как уже говорилось, маргинализован. Одной из преград, стоящих на пути его реализации, является существующая рациональность - способ мышления, который сам по себе маскулинизирован. Учитывая его доминирование, скорее можно стремиться к новым способам трансляции своего социального опыта, чем к обсуждению в традиционно принятых вербальных или письменных формах.

Чтобы пояснить, позволю себе привести примеры наших реальных действий. Возьмем проблему физического насилия, совершаемого против женщин. Из реальных усилий активисток, то есть из социального действия нового типа, которое имело место de facto с начала 90-х гг., возникло иное понимание насилия. Осмысление шло попутно в рамках этой деятельности: имеется в виду работа Кризисных центров для женщин. Само существование Кризисных центров связано с парадоксом - только после их создания, то есть определенного рода действия, - появилось осознание специфики проблемы насилия против женщин.

До этого момента нужда в самих Кризисных центрах не была видна. Считали, что можно ограничиться оказанием пострадавшим помощи, основанной на позиции современной психологии и психиатрии, которые во многом были проникнуты духом фрейдизма. Вина за совершенное насилие часто перекладывалась на жертву, поскольку предполагалось, что женская сексуальность построена так, что желание боли и насилия вписаны в самую женскую конституцию как анатомический факт, а не как культурное принуждение. Насилие, совершаемое против женщины, понималось как результат проявления «естественной и неконтролируемой мужской агрессивности», чаще всего «сексуальной страсти», практически рассматривалось как нечто обычное и вполне допустимое. Вопрос был только в нарушении меры. С гендерных позиций это выглядит как предмет политический, то есть как место проявления патриархатной власти. Насилие, совершаемое против женщин, раскладывается здесь на иные составляющие, становится ясно, что говорится вообще - «о другом».

Если бы мы в этой ситуации пошли по пути юридического теоретизирования, то ничего бы не добились, потому что в юриспруденции сохранен традиционный срез рассмотрения проблемы. В ней содержится целый корпус абстрактных и патриархатных представлений и постановок проблем, в том числе о правах человека как такового. Заметим, что именно поэтому чрезвычайно важно, какого рода сотрудники работают в Кризисных центрах, предлагают ли они традиционное и фрейдистское или гендерное прочтения ситуаций насилия.

Второй пример - понимание социальной политики. Оно тоже нетрадиционное и тоже возникло de facto. Обычно социальная политика понимается как система разработки льгот для каких-то групп граждан. Такое ее понимание превращает эти группы в социальных инвалидов, зависимых от чужих решений. И, как всегда бывает с группами, не имеющими собственной возможности утверждать свои нужды, в конечном итоге происходит их обнищание. Мы понимаем социальную политику как непосредственное вовлечение людей в решение проблем, которые их касаются. Это - совсем другая постановка вопроса, подразумевающая решение совершенно иного ряда задач. Она тоже явилась следствием реальной работы с женщинами. Стало видно, какие меры реально выполняются в работе традиционных и инновационных организаций, занимающихся социальной работой. Стало понятно, что программы, составленные женщинами для себя, резко отличаются от программ, которые составлены для них чиновниками, поскольку представление о женщинах как инвалидах весьма основательно вписано в мышление представителей городских администраций и других социальных институтов.

Третьим примером может стать наше понимание проблем здоровья людей. Как уже отмечалось, мы его рассматриваем широко, с учетом социального контекста. Такая постановка вопроса помогает осмыслить эту тему в терминах социальной безопасности. Возникновение связки «насилие-удовольствие» одними рациональными основаниями объяснить невозможно. Только введение в анализ параметров власти дает возможность объяснить происходящее. Предлагаемая сейчас «идеология удовольствия» на поверку оказывается очень жестоким и античеловечным мероприятием.

В итоге получается общая оценка ситуации, которая сильно отличается от всего того, что нам преподносят центральные СМИ и современные политики. Я считаю, что причиной сегодняшнего кризиса является не столько так называемое «отсутствие рынка», сколько изменения идеологического характера. Пока мы практикуем «экономический редукционизм», то есть сводим все проблемы к необходимости экономического роста, решение так и не будет получено. По моему мнению, нужно учитывать социальный, и особенно, культурный контекст проблемы. Кризис носит системный характер, он не столько в экономических условиях, сколько в культурных предусловиях бытия. Страну побуждали уповать на прошлое - на дореволюционный период, XIX в. и так далее до Домостроя. Это делалось в соответствии с консервативной идеологией 90-х гг. В результате страна оказалась неспособной к историческому действию.

Большую роль в формировании современного российского кризиса, играет сегодняшнее понимание свободы. Одним из существеннейших признаков свободы является возможность осознать и отстоять свой собственный интерес. У нас же в 90-е гг. от имени свободы и под знаком свободы, под видом развития социальных групп определенные слои общества отстаивали интересы криминалитета и олигархии. На деле такое отстаивание чужих интересов под видом своих и являет собой яркий пример несвободы. Основой этой ситуации явилось то, что сама свобода понималась крайне примитивно, как возможность «позволить себе». За таким пониманием стоит известная среди молодежи сентенция: «Жизнь должна быть - в кайф». На наш взгляд, интерес человека заключается не в том, чтобы «получить кайф», поскольку «получение кайфа» уже резко политизировано, а в том, чтобы быть в гармонии с самим собой, а это уже совершенно другое дело. Этого нельзя достичь без определенной степени самоуважения, а оно приходит только как следствие самоограничения, добровольно наложенного на себя обязательства учитывать запросы других. По сути дела для этого и создаются наши организации. Прежде всего, для осознания того, что наш интерес предполагает признание важности социальных обязательств перед другими. Именно учет этого обстоятельства и показывает нам направление для работы.

Только через установки социальной ответственности можно осваивать новые сферы опыта, в том числе и такие, как экономические связи. Здесь обнаруживается, что мы можем предложить нетрадиционную постановку вопроса. Например, в Государственной Думе сейчас господствует идеология принципиальной нехватки. Эта всеобщая нехватка является не столько отражением реального положения дел, сколько структурным свойством того культурного режима, в условиях которого мы живем. Пока он не будет изменен, нехватка вообще не устранима. Так и дальше будет считаться, что пирог в принципе ограничен, и кто-то постоянно ест мою часть. В результате начинается нескончаемая война всех против всех (в данном случае речь идет уже не о людях, а о социальных группах). Именно такой подход и привел нас к современной нищете, когда весьма богатая страна не может соответствующим образом распорядиться имеющимся у нее достоянием.

Решения принимаются в Государственной Думе в соответствии с абстрактной логикой традиционной патриархатной политики, а не из учета возможностей, скрытых в реальной жизни. В реальной жизни возможности всегда в наличии, как, кстати, и деньги, которые при остром дефиците остаются неосвоенными, если они не просматриваются сквозь политическую призму. Для нас деньги выступают как еще одна возможность для развития, а не как средство удовлетворения властных притязаний и потребления. При таком понимании деньги можно превратить в пространство для действия, а не в средство обогащения. Это позволяет переосмыслить проблему и понимать деньги как один из способов реализации социальной ответственности, что, в свою очередь, стимулирует проекты нового типа, пересмотр места и роли денег и экономики в обществе. Это все - примеры постановки задач в рамках нового понимания, которое мы осваиваем с позиций гендерного подхода.

Наш опыт, как понятно, имеет весьма большую степень конкретности, он еще очень мало формализован, поэтому трудно говорить о нем в общем виде, но все же кое-что сказать можно. Прежде всего, что это, повторяем - опыт социальной ответственности, в этом его определяющая черта. Мы говорим, что социальный проект имеет место только там, где есть процесс мультиплицирования, распространения общественной активности. Мера вовлечения людей в нашу деятельность и есть та реальность, которую мы создаем. Но речь идет именно о деятельности (здесь мало договариваться о чем-то, нужно совместно работать).

Наша сила именно в совместной работе, поскольку только там появляется значение мотива, а мотив - это прорыв в будущее, преодоление патриархатных компонентов прошлого. Эти реалии уже себя исчерпали. Для того, чтобы от них освободиться, необходимо создавать такое положение, чтобы люди начали обращать внимание на новые постановки проблем, чтобы сама их позиция побуждала к поиску нового. Необходимо принять участие в формировании нужды во взаимодействии нового типа. Только тогда будет достигнута уже упомянутая цель - распространение взаимной социальной ответственности.